Артур Филлипс - Прага

— Сыграй нам, бабуля! — ревет голос от стойки.

И потом — певец, выводящий, почти квакающий — песню, какой Джон прежде никогда не слышал:

Я выше тебя,Ты просто обычная телка,И что я такого пытался в тебе искать?Да и в постели другиё лучше насколько,Но я думаю о тебе — никак не могу перестать.

Твоим преступлениям оправданья нет,Я очень надеюсь, тебя ждет ужасный конец,Но каждую ночь я пытаюсь получше придумать слова —Я не понимаю, где моя голова.

И среди друзей есть такие, что все поют тебе оды:Ворчат, что я ничего не понимаю, дурак,И в ответ на мои неизящные оборотыОтводят глаза и вздыхают — ну как же ты так?

Но мне на них теперь абсолютно начхать —Кто мне друг, не похвалит такую… (неразборчивый стон)И дни мои будут отныне легки и светлы —Если бы только мне тебя выбросить из головы…

Джон просыпается, его трясет бармен — последний человек здесь, в пустом и ярко освещенном клубе, ответственный за закрывание дверей и выключение стерео, стоны коего Джон только что реквизировал для собственной приснившейся песни, и вдвоем они выходят в первые серые предвестья рассвета.

XI

Через несколько месяцев, во время плавного, но все равно взболтавшего желудок полета домой, изучая развернутую на столике карту Будапешта в целлофановой оболочке, Эмили нашла два возможных и не вполне взаимоисключающих символа того дня несколько месяцев назад. Первое: это было 20 августа 1990-го, первое с 1950 года празднование национального праздника Венгрии под его настоящим именем (День святого Иштвана), утверждение независимости и самоопределения. Второе: ее маршрут в тот вечер, проведенный по карте города, — с пяти вечера до трех утра, семь остановок на спирали, окружающей дырку слива.

Пять часов, площадь Свободы, верхний этаж. В просторном кабинете Эмили держит три разных галстука на выбор к пиджаку, в котором посол будет на праздновании, которое назначено вечером в Парламенте.

— Думаю, сэр, вот этот — наш победитель.

— Спасибо, Эм, беда без вас. Мы несколько дней подряд засиживались допоздна. Почему бы вам сегодня не освободить вечер — попразднуете с друзьями, а не со мной. Посмотрите салют над рекой. Можете сегодня отдохнуть.

Простой жест начальственного великодушия, но Эмили, конечно, поневоле думает, не жаловалась ли она или — хуже — как-то, сама не заметив, выдала своим поведением, что нуждается в его доброте.

— Очень мило с вашей стороны, сэр. Мне нужно решить это с Эдом.

— Эмили, посол здесь не Эд. Возьмите на вечер выходной.

— Конечно, сэр. Извините. Спасибо.

Пять сорок пять, дела наверху закончены, действия запротоколированы, одним лестничным пролетом ниже, кабинет другого начальника.

— Его превосходительство отпустил вас на вечер? — спрашивает Эд, распускает узел галстука и булькает себе огромную порцию водки с тоником, начиная перенастройку к вечерним событиям в Парламенте. — Это немножко необычно, милочка. И абсолютно разрушительно для моего космоса, потому что я хотел, чтобы сегодня вечером вы хлопали вашими невинными ресницами на одного иорданского жлоба. — Эд возвращает на место свое служебное лицо. — Вы говорили послу, что вам нужно… — Сейчас начнется очередная выволочка. Я, наверное, не так дышу, неопытна, нет переходов тона, все еще в чем-то не Кен… но нет, выдавив прямо в рот дольку лайма, Эд продолжает: — Ладно, неважно. Значит, возьмите на вечер выходной. Я сам поговорю с его превосходительством. Скажите-ка — завтра такой великий день! Кен Оливер во плоти, а? Столько народу в этом притоне хочет познакомиться с героем.

Через два часа, стыдясь своего уже неоспоримого желания, чтобы отец не приезжал, Эмили бродит в густеющей толпе под треск хлопушек, пока голод не заставляет искать, где поесть; наконец она оказывается в маленьком заведении на шесть столиков рядом с проспектом Елизаветы — главным образом ей интересно, чем там смогут оправдать вывеску, обещающую техасско-мексиканскую кухню. Эмили ест паприкаш с красной фасолью и консервированными халопеньо, пьет болгарское пиво и пробует сосредоточиться на своем вечернем чтении, «Тактическом и стратегическом аспекте победы моджахеддинов над Красной Армией» полковника Кита Финча из Военной академии США. Она смахивает голубую пыль от кукурузных чипсов с разворота удивительно непроходимой книги, заказывает еще пива и вместо чтения принимается записывать все места Будапешта, которые нужно показать отцу на будущей неделе. Придумав три места, которые могут ему понравиться, Эмили понимает, что отец, который в какой-то момент своей непрозрачной службы, возможно, бывал в Будапеште, хотя никогда об этом не говорил, вероятно, знает город лучше нее и счел бы легким все то, что она втайне считает трудным.

В «Гербо» Эмили встречает Джулий, шумно расположившихся в темном углу террасы, и присоединяется к их восьмидесятому переразбору Кэлвинова потенциала на роль сердечною друга Джулии. Когда жизнь наконец истекает из этого хныкающего разговора, другая Джулия говорит Эмили:

— Эрик из консульского опять сегодня про тебя спрашивал. Но он правда какой-то жутковатый, так что я сказала, что ты встречаешься с Джоном Прайсом.

— О, нет, нет. Джон для меня немного не то, спасибо. У меня дома его примут за марсианина.

И они стали обсуждать, как развлечь на будущей неделе мистера Оливера.

— Может, он хочет посмотреть побольше, типа, всякого сельскохозяйственного? — спрашивает одна Джулия.

Повысив содержание кофеина и выпечки в организмах, они |уляют к реке посмотреть расцветающий над дворцом салют.

— А отмечают-то вообще что? — спрашивает Джулия, и Эмили без запинки отбарабанивает историю свирепого горячо любимого святого Иштвана.

Одиннадцать вечера, «А Хазам». Обвыкшись с ужасающим грохотом возле стойки, Эмили вспоминает отрывок из прошлогоднего обязательного чтения: Многолюдные ночные клубы дают преимущество как шума — трудно подслушать и записать, — так и оправдания, ведь там вы вполне объяснимо можете встретить любое количество людей. Эмили благосклонно танцует с эгоистичным дебилом из коммерческого отдела, в нем по движениям глаз и шуткам невпопад легко распознается возможный неумеха (то-то: не такой уж незрелый мотивационный анализ, сердечно благодарю вас), живо напоминающим ей (когда она видит, как он потеет под дымящимися прожекторами) футболиста из студенческой команды/подающего надежды барабанщика, который быстренько освободил Эмили от ее девического бремени осенью на втором курсе в Небраске.

Она мягко отвергает приглашение дебила пойти прогуляться, детка, ссылаясь на печальную Джулию, свою заботу и оправдание своего пребывания наверху на диванчике. Она наблюдает, как без-Кэлвиновая Джулия болтает с козлобородым американским пиарщиком, сама тем временем в одиночку принимая на себя очередной час кэлвиномики. Потом, около полуночи, за девять часов до того, как самолет отца должен приземлиться в аэропорту Ферихедь, она поднимается, страшась маячащих впереди новых перелицовок Кэлвина, которые неизбежно возобновятся в бунгало, как вдруг:

— Ага, наконец, фермерская дочь здесь! Ты слишком редко сюда ходишь.

— Редко?

— С тех пор, как мы познакомились, я все надеюсь с тобой пересечься.

— Со мной?

— Что ты пьешь?

— Зачем со мной пересекаться?

— Потому что я о тебе думаю. Ты меня озадачиваешь.

— Я? Вот потеха. Я никого не озадачиваю.

— Ладно, отлично. Знаешь, это должно быть весело, потому что я вижу, когда ты врешь. Так что ты будешь пить?

— Мои подруги как раз уходят.

— Отлично. Хочешь пойти с ними или хочешь поговорить со мной?

Джулии ничуть не возражают, увидимся позже, и два часа проходят в необъяснимо прекрасном разговоре, ни разу не приблизившемся ни к работе, ни к чему тревожному. Даже лучше, чем быть внимательно выслушанной (что уже радость сейчас, после недель Эда и околокэлвинского трепа и внимания сегодняшнего дебила и его братьев по разуму) — наслаждаться пряным рагу жалоб, волнений, самоосуждений, самолюбований и самокопаний и внезапных непринужденных комплиментов тем чертам, которых никто и никогда не замечал в Эмили. Вот таким и должен быть комплимент, думает она, и глаза ее почти затуманиваются: совершенно немотивированным.

Час ночи. Поодаль от шумной площади (новые очереди фейерверков для Святого Иштвана) внезапно проглоченная волшебством темных и ветхих Пештскихулиц Эмили готова сделать все, только чтобы разговор продолжался, но в ее стараниях нет нужды: разговор потренькивает на собственной внутренней энергии.