Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

— Ты попробуешь заняться политикой?

— Не исключено. Почему бы и нет? Все зависит от того, как пойдет. Дядя Арти знает парня, которого назначили послом, потому что он много жертвовал на избирательную кампанию. Двадцать, тридцать, сорок тысяч — что это для человека с деньгами!

Правда, при слове «посол» ныне представляется не Гвиччардини, с хитрой миной возвращающийся из Франции, не русский посланник в Венеции, не очередной Адаме — значение этого поста как воплощения государственной мощи теперь умалилось, торжеством посла становится не шествие по ковровой дорожке для вручения верительных грамот, а скорее очистка водопроводных труб где-нибудь в Лиме, чтобы не заржавели.

Саймон, уже во фраке, оглядывал себя то в одном, то в другом зеркале, поправлял манжеты, вздергивал подбородок, освобождая крепкую шею от тугого жабо, и казался более уместным в этих номерах, чем губернаторы, для которых они предназначались. Попасть сюда, не будучи даже кандидатом, значило обладать силой и возможностью оставить далеко позади их всех, даже без особых стараний, не вступая на утомительное поприще политической деятельности. Он уловил изменчивость вещей, а теперь и я уверился в том, что пределы, установленные происхождением, — лишь мнимость. Так считают в высших сферах. Не скажу, что я полностью разделял его пыл, горячность жеребца, рвущего постромки, но рядом с ним стал менее скованным — я никому и ни в чем не уступал.

Однако люди, собравшись внизу, ждали, а Саймон не спешил и тянул время. Явилась Шарлотта, похожая на огромный свадебный шатер в своей вуали, кружевах, с охапкой цветов на длинных стеблях. Она не пыталась скрыть от кого-либо изнанку жизни, ее неприглядные стороны и интриги, призванные удержать мужчину. Как советует Лукреций: «Помни о смерти». Одного взгляда на ее решительный подбородок хватало, чтобы понять: уж о смерти-то здесь помнят всегда, хотя для проформы она и проделывает все положенное женщине. Такая откровенность окружала ее неким ореолом благородства. Но ее приход в комнату намечал путь к губернаторским апартаментам и дипломатическим постам, и лучшее, что мог сделать сейчас Саймон, — это приблизиться к ней.

— Все готовы. Чем вы тут занимаетесь?

Она обращалась ко мне, не смея упрекать жениха и потому высказывая неудовольствие его заместителю.

— Я одеваюсь и чищу перышки, — сказал Саймон. — У нас полно времени — к чему такая спешка? И уж во всяком случае, приходить тебе не следовало — могла бы позвонить. И не надо нервничать, дорогая, выглядишь ты прекрасно и все пройдет наилучшим образом.

— Пройдет наилучшим образом, если я об этом позабочусь. А теперь не пора ли тебе пойти и занять гостей? — произнесла она начальственным тоном.

Сев на кровать, Шарлотта стала обзванивать ресторатора, музыкантов, флориста, администратора, фотографа, поскольку она за всем следила и всем распоряжалась самолично, не полагаясь на других; задрав на стул ноги в белых туфельках и положив на колени записную книжку, она подсчитывала суммы и пререкалась с фотографом, последний раз пытаясь сбить цену:

— Послушайте, Шульц, если вы задумали меня ограбить, никто из Магнусов с вами больше не будет иметь дела, а нас, как вы знаете, довольно много.

— Оги, — сказал Саймон, когда мы вышли, — можешь взять машину, чтобы развлечь потом Люси. Наверное, тебе понадобятся деньги — вот, возьми десять долларов. Маму я отправлю домой в такси. Но завтра в восемь уж будь любезен не опаздывать в офис. Надела она очки, которые я просил тебя на нее нацепить?

Мама послушно надела очки, но была со своей белой тростью, что не понравилось Саймону. Она сидела с Анной Коблин в гостиной, зажав трость коленями, и Саймон попытался ее отнять, но она воспротивилась.

— Мам, ради Бога, отдай мне палку! Как это будет выглядеть? Нас станут фотографировать!

— Нет, Саймон, меня затолкают.

— Не затолкают — ты же будешь с кузиной Анной.

— Послушай, оставь ей палку, — вступилась Анна.

— Мама, отдай палку Оги, он ее спрячет.

— Но я не хочу, Саймон!

— Так ты не хочешь, чтобы все выглядело прилично? — Он попытался разжать ей пальцы.

— Прекрати! — бросил я, а кузина Анна, пылая яростью, проворчала что-то осуждающее.

— А ты вообще молчи, корова! — сказал он, отходя, но успел при этом дать мне распоряжение: — Отними у нее трость. Что за вид у наших гостей!

Я не стал отнимать трость и вынужден был успокаивать кузину Анну и уговаривать ее остаться ради Мамы.

— Деньги всех делают meshuggah[175], - заметила она, грузно опускаясь на место, и, поскрипывая корсетом, злобно оглядела гостиную.

Упрямство матери я одобрил, удивляясь сюрпризам, которые подчас демонстрируют нам даже самые кроткие. Саймон, к счастью, все оставил как есть — он был слишком занят, чтобы доводить каждую стычку до конца, и его даже не было в зале, когда началась церемония. Я прохаживался между гостей, ища знакомых. Саймон пригласил Эйнхорнов, в том числе и Артура, который окончил Иллинойский университет и жил в Чикаго, ничем особенно не занимаясь. Изредка я встречал его на Саут-Сайд и знал, что он сошелся с Фрейзером и, кажется, переводит что-то с французского. Эйнхорн, уж конечно, поддержал бы его в любых интеллектуальных начинаниях. Сейчас Эйнхорны находились в зале — старик, цепляющий на себя маску воинственности, но поседевший и словно утративший былое великолепие, однако воспринявший это без горечи и ожесточения, а как закономерность, — блеск, осеняющий ныне других. Мне он сказал:

— Тебе к лицу смокинг, Оги.

Тилли поцеловала меня, притянув за щеки смуглыми руками. Артур улыбался. Он умел быть крайне любезным, но любезность эта бывала какой-то рассеянной.

Я пошел поприветствовать Хэппи Келлермана с женой, худощавой болтливой блондинкой, гордо выставлявшей напоказ свой живот и с ног до головы увешанной бусами и жемчугами. Неподалеку стояли Пятижильный и Сисси. Саймон пригласил их с целью весьма прозрачной — во-первых, продемонстрировать Сисси, чего он достиг, и, во-вторых, чтобы унизить Пятижильного жестоким сравнением. Но Сисси, однако, выстояла, хитро, но ненавязчиво использовав свои женские прелести — груди, трущиеся друг о друга в низком вырезе вечернего платья. В немногих словах, ею произнесенных, чувствовалась легкая издевка. Пятижильный прибыл для примирения родни. Она научила его по-новому причесывать буйные скифские вихры: теперь волосы чуть прикрывали морщинистый лоб, не пряча при этом скептически-насмешливого прищура — пронзительно-зеленые глаза не скрывали его мыслей. Пятижильный тоже надел смокинг, обтягивающий его непомерное брюхо, — надо же было хоть чем-то соответствовать изобилию, зрелищем которого Саймон пригласил его насладиться. Вот он и ухмылялся теперь во всю ширь своих обнаженных десен. Сисси явно руководила им, учила цивилизованному обхождению — его, грузившего на вагонетки и разбиравшего окоченелые трупы убитых в русско-германской бойне, вмерзшие в глину польских полей. Она здорово его натаскала, но недостаточно, чтобы он внял ее улыбке и легкому неодобрительному ропоту, когда попробовал ущипнуть и потрепать по заднице.

— Что не так, детка? — только и проговорил он.

Заиграла музыка. Я пошел проверить, усадили ли на мягкую скамеечку среди цветов и возле алтаря Маму — с нею находились Коблины — и обеспечено ли ей положенное место в начавшемся шествии по белому ковру бок о бок с Люси Магнус, когда показались основные участники празднества: Шарлотта с отцом, предваряемые детьми, которые разбрасывали розы перед процессией, за ними миссис Магнус с дядей Чарли, а затем — Саймон и брат Люси Сэм, коренастый защитник из основного состава мичиганской команды. Во время церемонии Люси то и дело бросала на меня откровенные взгляды, и когда надели кольца и Саймон повел Шарлотту к гостям для поздравлений и все захлопали в ладоши и закричали «ура», Люси приблизилась и взяла меня под руку. Мы пошли на банкет; десять долларов тарелка — ошеломляющая цена для того времени. Но спокойно насладиться трапезой мне не дали. Распорядитель празднества сказал, что требуется моя помощь, и торопливо повел меня в глубь зала. Пятижильный, взбешенный, покидал помещение, потому что его и Сисси посадили за приставным столиком, загороженным колонной. Шарлотта ли так распорядилась, или то была вина Саймона, я не понял. Могло произойти и так и эдак. Кто бы ни совершил этот промах, Пятижильный почувствовал себя глубоко оскорбленным.

— Ладно, Оги. Против тебя я ничего не имею. Он пригласил меня? Пригласил. Я приехал с самыми добрыми чувствами. Но разве так поступают с кузеном? Ладно. Поесть я могу где угодно. Не нужна мне, черт возьми, его жратва. Пойдем, детка!

Я отправился за ее накидкой, понимая, что спорить бесполезно, и проводил их до лифта в гараж, по дороге размышляя о дани, которую платишь грубости в обмен на успех, — и о том, как множатся в таком случае обиды. Шагнув в лифт, Сисси сказала: