Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы

— Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.

— Перин в каталажках не стелют. Лежать-то на нарах жестко.

— О-о, ты продуманный дед.

Дедуля заулыбался.

— Так скажи, за что же тебя? — не унимался Глаз.

Дед сел на нары.

— Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул.

— Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес?

— Не-е. — Дед засмеялся.

— Что же ты на Нюрку-то осерчал?

— Я на разъезде живу. У меня кроликов полно. Больше сотни. Летом они разбежались по лесу и шастали, как зайцы. А Нюрка с хахалем ловили их. Да хер с имя, не жалко мне их. Но они же мне и сто грамм никогда не нальют, даже если с похмелья. А тут я напился. Крепко. Смотрю — идет Нюрка. Я взял ружье да и на крыльцо. И трахнул перед ней в землю. А одна дробина, окаянная, в м… залетела.

Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал:

— Тебе еще одна статья будет.

— Какая?

— Сто семнадцатая.

В камере опять загоготали.

— Это что за статья? Я новый кодекс не знаю.

— Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние.

Дед понял шутку и засмеялся.

— Дедуля, ты сказал, что новый кодекс не знаешь. А что, старый хорошо знал?

— Старый? Знал. Старый все знали.

— Ты в первый раз попал?

— В первый… — дед сделал паузу, — до войны.

В камере опять засмеялись.

— Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное.

— Аха. Все спал и ее, родную, видел.

— Так, значит, ты еще до войны сидел.

— Сидел. И до той и до этой.

— До какой той?

— Да что с германцем была.

— А, четырнадцатого года. Вот это да! — воскликнул Глаз. — Неужто правда? А в каком году тебя в первый раз посадили?

— В девятьсот пятом.

— А сколько раз ты был в тюрьме?

— В тюрьме я был три раза. Да раз в Красной Армии.

— А с какого ты года?

— С тыща восемьсот восемьдесят девятого. Взял обязательство жить до ста лет.

— В тюрьме, что ли?

— Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу. Отмечу сто лет — и тогда на покой.

— Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было?

— Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре.

С приходом деда в камере стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него — дом родной.

— Дед, — спросил как-то Глаз, — а ты на войне воевал?

— Нет. Меня в тридцать седьмом посадили.

— Слушай, дедуля. Первый раз ты попал в тюрьму в девятьсот пятом, второй — в четырнадцатом, третий — в тридцать седьмом. Что же получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться?

— А ты как думал. В тюрьме я от мобилизации освобожден. — Дед засмеялся.

— Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал.

— Я у Буденного воевал. — Дед оживился. — Когда меня стали забирать, я взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным.

— Так что, фотография здесь, в КПЗ?

— Здесь.

Глаз метнулся к дверям. Постучал. Позвал начальника КПЗ. Пришел Морозов.

— Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него с собой фотография есть. Правда это?

— Правда.

— Покажи фотографию.

— Да ну тебя.

Вся камера стала просить Морозова, и Валентин сдался. На фотографии и правда дед был сфотографирован с Буденным и красноармейцами.

— Мы с Буденным не только вместе воевали, но и по девкам ходили.

— С Буденным?!

— С Буденным.

— По девкам?

— По девкам. Я его старше был. Буденный-то меня моложе.

— Так слушай, дед. Тебе все же статью сто семнадцатую пришить надо. С Буденным ты вместе девок портил. Это что же, если возбудят против вас дело, Буденный будет твоим подельником? Это неплохо. Пиши явку с повинной. Так и так, с Буденным мы девок того. Тебе все равно за это срок не дадут. Буденного-то не тронут, и он тебя вообще отмажет. И ты выйдешь на волю к своим кроликам.

В камеру кинули новичка — Толю Минского из Падуна. Он старше Глаза.

Когда Глаза арестовали, Толя взял его брюки у матери, а деньги не отдал. Глаз знал об этом, и, увидев Толю, подумал: «Вот сейчас и сочтемся. Заберу я у него шляпу и свитер».

— Здорово, Толя, — сказал Глаз, слезая с нар.

— Ян! Здесь! Здорово!

Они пожали руки.

— За что тебя?

— Да в столовую залез.

— В столовую, — Глаз засмеялся, — нашел куда залезть. Лучше б к директору спиртзавода или к директору совхоза залез, у них бы поживился. А то в столовую. Ну и что взял?

— Попил бочкового пива, поел, да мелочи рубля три.

Под смех зеков Глаз продолжал:

— Стоило ради пива и трех рублей лезть в столовую? Теперь у тебя девяносто шестая, часть первая. Полгода влепят. Ну и отмочил ты. Что ж, посидишь, наберешься ума и, как освободишься, начальника милиции или прокурора обворуешь. Тюрьму тоже посмотреть надо. Человек неполноценный, если не был в тюрьме. Это ты правильно сделал, что столовую обтяпал. Хоть немного дадут. Может, тюрьма понравится и ты, не освобождаясь, заработаешь еще срок. Неплохо, что тебя посадили ко мне. Хоть новости узнаю. Как там Падун?

— Да стоит. — Толя помолчал. — Ян, дай закурить?

— Столовую обчистил, а курева не прихватил. — Глаз протянул пачку.

— Да не было курева.

— А у нас полно. Мы вчера новичка, Прохора, — Глаз кивнул в сторону лежавшего на нарах мужика, — на базар посылали. Он кое-что продал и принес курева.

— А что, разве отсюда можно на базар ходить? — спросил Толя, взглянув на Глаза и посмотрев на мужиков. Не засмеются ли? Нет, мужики и не улыбнулись даже.

— На базар, — ответил Глаз, — ходить, конечно, можно. Только новичкам. И только за легкое преступление. Сам посуди, человека за убийство посадят, кто же его на базар отпустит. Тебя отпустят. Надо только расписку дать. У нас вещей-то путевых не осталось. А ты пошел бы на базар купить харчей, если б начальник КПЗ отпустил?

— Пошел бы, — обрадованно ответил Толя и подумал: «С базара сбегу».

— У нас шмоток нет путных. Вот если ты кое-что из своих толкнешь?

— Толкну.

— Тогда пиши заявление. Прохор, ты вчера писал заявление, куда карандаш сунул? — спросил Глаз мужчину.

— Да ты же назад забрал, — ответил Прохор.

— А-а, я забыл.

Глаз прыгнул на нары. Вытащил из щели карандаш и спросил:

— Бумага осталась?

— Нет, — сказал Прохор, — я вчера последнюю использовал.

Глаз подбежал к двери, стукнул в нее и крикнул:

— Дежурный, нам нужен Морозов.

На крик пришел Морозов.

— Чего орешь? — спросил он, не открывая кормушку.

— Валентин, новенький на базар просится, дай бумаги заявление написать? Ты подпишешь заявление? Отпустишь на базар?

— Отпущу. Пишите заявление, — пробасил Валентин, принес лист бумаги и просунул в щель над дверью, — держи.

Глаз взял лист и вручил его Толе; тот, сев у нар на корточки, приготовился писать.

Глаз закурил и сказал:

— Пиши. Начальнику КПЗ заводоуковского РОВД старшему сержанту Морозову от новичка Минского Анатолия, напиши свое отчество, ранее проживающего в Падуне по улице такой-то, так, поставь свой номер дома, а теперь попавшего за мелкое воровство. Точка. Заявление. Я, нижеподписавшийся, обязуюсь до темноты сходить на городской базар и продать кой-какие вещи, которые есть на мне и которые мне дадут сокамерники, и на вырученные деньги купить еды, так как она у нас кончилась, и курева, так как оно на исходе. На улице обещаю не хулиганить, к прохожим не приставать, а также даю слово в чужой карман на базаре не залезать, спиртного не выпивать и в указанное время, до наступления темноты, вернуться в КПЗ.

Так, нужны два поручителя, поавторитетнее. Пиши: за меня ручаются Шапкин Геннадий Максимович и Вершков Петр Спиридонович. Подписывайся: к сему Минский. Так, Геннадий, Петр, распишитесь, — обратился Глаз к мужчинам, чьих имен и фамилий не помнил.

Мужики стали напутствовать Толю, чтоб он все исполнил.

— Я все сделаю. Я раньше приду.

— Хорошо, — сказал Глаз, — какие вещи дадим?

Камера пришла в движение. С нар стащили одежду, лишь дед не отдал зимнее пальто.

— А как же он понесет, — обратился к зекам Глаз, — надо у Валентина мешок какой-нибудь попросить. — Валентин, — заорал Глаз, — на заявление.

Пришел Морозов. Глаз просунул в щель заявление и спросил:

— У тебя мешок или матрасовка найдется? А то как он вещи потащит?

— Мешка нет. Матрасовка та, старая, есть.

Глаз подумал — Валентин шутит, но тот принес старую грязную матрасовку. Глаз прыгнул на нары, просунул ее через решетку на улицу и вытряс. В матрасовку склали вещи, и Глаз крикнул:

— Валентин, готово!