Майкл Чабон - Вундеркинды

— Джеймс… — начал я, когда мы добрались до конца улицы и машина начала набирать скорость. Я бросил взгляд в зеркало заднего вида, ожидая увидеть привидение в белой ночной рубашке, мечущееся у ворот лировского особняка и гневно размахивающее нам вслед кулаками. Однако в зеркале отражалась лишь залитая лунным светом дорога, темные кусты живой изгороди и удаляющаяся каменная громада дома. — Ты еврей?

— Ну да, вроде того, — сказал Джеймс, прижимая к груди свой драгоценный рюкзак. — То есть да — я еврей, но дедушка с бабушкой… они… не знаю… они отказались от иудаизма.

— Понятно. То-то я думал, откуда в твоих рассказах все эти католические мотивы…

— Да нет, просто мне нравятся разные мелкие уловки, к которым прибегает католицизм.

— И вы, конечно, принадлежите к епископальной церкви? По крайней мере, к пресвитерианской.

— Да, мы ходим в пресвитерианскую церковь. Они ходят. На Рождество. О-о, я помню, один раз мы пошли в тот знаменитый ресторан, на Маунтан-Лебанон, и я заказал крем-соду. Боже, как они орали. Говорили, что это слишком еврейское блюдо. Так что моя близость к иудаизму ограничивается заказом крем-соды.

— Опасная близость, — очень серьезным тоном заявил Крабтри. — Того и гляди, начнешь носить на макушке маленькую черную шапочку.

— В таком случае, — перебил я Крабтри, — тебе должен был понравиться пасхальный седер. И семейство Воршоу — как они тебе?

— Интересная церемония, — сказал Джеймс. — И они тоже очень милые люди.

— Ты почувствовал себя евреем? — спросил я, решив, что, возможно, поэтому ему взбрело в голову стащить огарок поминальной свечи.

— Нет, не особенно. — Он сполз вниз и, положив затылок на спинку сиденья, стал смотреть на холодные звезды, мерцающие в просветах между ветвями деревьев. — Я никем себя не почувствовал, вернее — почувствовал, что я никто. — Он произнес еще какую-то фразу, но мы ехали в открытом автомобиле, встречный ветер подхватил последние слова Джеймса и унес их в темноту.

— Извини, я не расслышал. Что ты сказал?

— Я сказал, что я никто.

Подъехав к дому, мы обнаружили, что входная дверь открыта настежь. Во всех комнатах горел свет, из гостиной доносилась тихая музыка.

— Есть кто живой? — позвал я, переступая порог дома. Молчание. Я заглянул в гостиную — пусто. На ковре валялись раздавленные чипсы, кассеты и конверты от пластинок были раскиданы по всей комнате. Кто-то пристроил полную окурков пепельницу на подлокотнике кресла, после ухода курильщика пепельница перевернулась, окурки раскатились по бледно-зеленой шелковой обивке кресла. Я прошел через столовую, заглянул на кухню и забежал в прачечную в поисках оставшихся в живых обитателей дома, собирая по пути пустые банки из-под пива и выключая за собой свет.

— Никого нет. — Я сделал круг и вернулся в холл, где остались Крабтри и Джеймс. Они тоже исчезли. Я направился вслед за ними в гостиную, чтобы узнать, не найдутся ли желающие выкурить вместе со мной косячок и пощелкать пультом телевизора в поисках приличной ночной программы, но не успел сделать и пары шагов, как услышал легкий щелчок — дверь, ведущая в спальню Терри, тихо закрылась.

— Крабтри, — позвал я испуганным шепотом.

Последовала секундная пауза, затем дверь приоткрылась, в щелке показалась голова Крабтри.

— Да-а? — протянул он. В его голосе слышалось легкое раздражение. Я застал Крабтри как раз в тот момент, когда он, жадно щелкая клыками, собирался приступить к трапезе и уже успел заправить за ворот рубашки белую крахмальную салфетку. — Что, Трипп?

Я стоял, сунув руки в карманы брюк, и переминался с ноги на ногу. Я не знал, что сказать. Мне хотелось попросить его остаться, поболтать со мной, как когда-то мы болтали ночи напролет, сидя напротив друг друга за маленьким столиком в каком-нибудь симпатичном кабачке Милуоки. Мне хотелось сказать ему, что я вряд ли выдержу еще одну ночь в пустой и холодной спальне. И спросить, осталось ли в моей жизни хоть что-нибудь настоящее — реальность, на которую можно опереться, надеясь, что завтра она не растворится, как дым.

— Вот, держи. — Я вытащил из кармана пакетик с надписью «Сладкая киска», который сегодня утром приобрел в супермаркете по дороге в Киншип.

Я швырнул ему блестящий пакетик, Крабтри ловко поймал его одной рукой. — Носи на здоровье.

Он прочел многообещающую надпись о волнообразных щупальцах наслаждения, сделанную дрожащими зелеными буквами, и расплылся в счастливой улыбке.

— Спасибо. — Крабтри собрался закрыть дверь.

— Крабтри!

Его голова снова высунулась из-за двери.

— А мне чем заняться? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Почему бы тебе не заняться твоей книгой? — Терри грозно сверкнул на меня глазом. По его насмешливому тону я понял, что он видел рукопись; вопрос о том, понравились ли ему «Вундеркинды», отпал сам собой. — Она ведь почти готова, разве не так?

— Да, почти, — согласился я.

— Вот и отправляйся заканчивать свой роман, — отрезал Крабтри.

Он втянул голову в щелку и решительно захлопнул дверь.

Я поплелся обратно в кухню и, прижавшись ухом к двери, немного послушал, что происходит внизу, в комнате Ханны. Однако не расслышал ничего, кроме сонного дыхания самого дома. Деревянная поверхность у меня под щекой была жесткой и холодной. Укушенная лодыжка пульсировала тупой болью, я вдруг понял, что она ныла последние несколько часов. Неожиданно боль стала нестерпимой. Я понимал, что должен поехать в отделение неотложной помощи в Шейдисайд и показать ногу врачу. Но вместо этого я пошарил среди стоящих на столе бокалов, пивных банок и пластиковых стаканчиков и, отыскав недопитую бутылку «Кентукки», плеснул себе хорошую дозу анестезирующего средства. Со стаканом в руке я прошел через холл и открыл дверь в кабинет. Бросив взгляд на письменный стол, я увидел, что он пуст — рукописи на привычном месте не было. В первое мгновение меня охватила паника, однако я быстро вспомнил, что разрешил Ханне забрать рукопись к себе в комнату.

— Привет.

Я вздрогнул и повернул голову. На зеленом диване сидел какой-то человек и внимательно смотрел в экран телевизора. Звук был выключен. Я узнал одного из моих бывших студентов: парня с козлиной бородкой, который бросил мой курс, решив, что такая псевдофолкнеровская бездарность, как я, вряд ли может научить чему-то путному. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, и сжимал вылезающими из драных джинсов коленями большую пластиковую бутылку пива. Парень одарил меня широкой улыбкой, словно он был старым другом, который весь вечер терпеливо дожидался моего возвращения. Рядом с ним валялась открытая книга: «Пойма большой реки» — прочел я перевернутое кверху ногами название, — вероятно, книга не вызвала у него особого интереса.

— Привет, — сказал я. — Джим?

— Джефф.

— Добро пожаловать, Джефф. — Я вскинул бровь, желая продемонстрировать всю степень моего восхищения его поступком: что ни говори, но надо было обладать известной долей храбрости, чтобы забраться ко мне в дом. — Что смотрим?

— Новости. Из Болгарии.

По экрану бежала мелкая рябь и прыгали красноватые полосы. У диктора была пышная прическа, похожая на соболиную шапку, и модный пиджак канареечного цвета. Судя по дате в углу кадpa, новости были трехдневной давности, но при выключенном звуке это не имело никакого значения. Опустившись на диван рядом с Джеффом, я минут пять бессмысленно пялился на цветную картинку.

— Ну, — сказал я, поднимаясь на ноги, — спокойной ночи.

— Пока, — бросил Джефф, не отрываясь от экрана телевизора.

Я спустился вниз. В комнате Ханны полыхал верхний свет. Она спала в окружении раскиданных по кровати листов рукописи. На ней была белая ночная рубашка с кружевной оборкой возле ворота. Из-под одеяла торчали босые ступни Ханны — толстые, широкие, с длинными кривыми ногтями. Я сел на край кровати, оперся локтями о колени и печально свесил голову. С этого ракурса мне был хорошо виден мотылек, лежащий у меня в нагрудном кармане рубашки. Я выудил его из кармана и стал разглядывать обглоданные крылышки мотылька.

— Что у тебя в руке? — спросила Ханна.

Я вздрогнул. Она смотрела на меня из-под полуопущенных век. Я разжал ладонь, показывая ей облитый воском трупик.

— Ничего. Просто мотылек.

— Я читала, — пробормотала она заплетающимся языком, — и заснула.

Я усмехнулся:

— Много прочитала?

Веки Ханны дрогнули и закрылись. Я бросил взгляд на часы — половина пятого утра. Я собрал разбросанные листы рукописи и сложил на тумбочке возле кровати. Постель Ханны была в беспорядке: простыня сбилась, одеяло перекрутилось, словно его пытались отжать в стиральной машине.

Я расправил простыню и встряхнул тонкое шелковое одеяло, оно вздулось бугром и медленно опустилось на Ханну, как купол парашюта. Я аккуратно накрыл ее босые ступни, поцеловал Ханну в щеку и пожелал ей спокойной ночи. Затем погасил свет и вернулся в кабинет. Джефф тоже уснул, положив ноги в носках на подлокотник дивана. Его ботинки валялись на полу возле телевизора. Я выключил телевизор, сел за стол и придвинул к себе пишущую машинку.