Джозеф Хеллер - Голд, или Не хуже золота

— Крап, ты и правда обанкротишься?

— У меня нет другого выхода, — сказал Уэйнрок с жалкой ухмылкой, при виде которой сама мысль о том, что он стал объектом беспардонного издевательства со стороны человека, стоящего ниже него, показалась Голду кощунственной, — если ты настаиваешь на том, чтобы я вернул тебе эти одиннадцать сотен.

Голд обиделся на такую несправедливость и сказал:

— Я что, твой единственный кредитор?

— Ты единственный, кто на меня давит.

— Я на тебя давлю? — возмутился Голд. — Ах, ты хер сраный… да я тебе звоню раз в три года. И это называется давить?

— Но ты никогда не звонишь, чтобы купить что-нибудь, а? — отшутился Крап.

— Уэйнрок, — прогудел мрачный официант. — Пожалуйста, скажите джентльмену, что подобный язык у нас запрещен.

— Он этого не знает, Янкель, — сокрушенно сказал Уэйнрок. — Он собирается стать крупной шишкой в Вашингтоне и считает, что это модно. Инжир был вкусный, Янкель. Но хлеб… — Уэйнрок трагически нахмурился и осуждающе покачал головой.

— Конечно, хлеб, — сразу же виновато извинился Янкель Лупевиц. — Я им говорил хлеб, но это бесполезно.

— Крап, я не собираюсь делать тебя банкротом, — смягчился Голд. — Я могу достать деньги у Сида. Если у тебя нет, значит нет.

— А я вот из Мерши ни гроша не могу вытянуть, — сказал Крап. — Эти херовы доктора все, как один, такие консерваторы.

— Мне скоро нужно будет заглянуть к нему на обследование, — сказал Голд.

— Скажи ему, пусть пришлет мне зеленых, — беззаботно сказал Крап Уэйнрок. — Все, что у меня осталось, это моя одежда, мой бизнес, моя машина, моя квартира, мой домик на берегу и мои подружки. А в остальном я почти банкрот.

Голд сказал: — Что-то ты не очень похож на банкрота.

— Я себе это не могу позволить, — сказал Крап. — Если бы дела у меня шли хорошо, то тогда я бы еще мог выглядеть, как ты.

Голд распахнул глаза.

— Это что еще значит?

— Потрепанным и тощим. Как бродяга. Такой тип с тележкой. Старый пиджак, старая водолазка, старые брюки не в тон пиджаку. Для твоего университета это, может, и годится, но там, где торгуют хорошей одеждой, это неприемлемо. Ни один банкрот не может себе позволить одеваться подобным образом. Тебе не следовало в таком тряпье заявляться в деловой квартал или в порядочный молочный ресторан.

— Извини, — холодно сказал Голд, — если поставил тебя в неловкое положение.

— Что мне с твоих извинений? — ответил Уэйнрок. — В офисе ты осрамил меня перед моими продавцами, здесь ты срамишь меня перед моими кредиторами. Мне придется за тебя извиняться.

— Ах, ты гандон штопаный, — тихо сказал Голд, теряя терпение. — Я передумал. Отдавай мне к херам мои деньги, и я ухожу отсюда. Я даже не хочу заканчивать с тобой этот ланч.

— Сиди, сиди, — спокойно сказал Уэйнрок, его лицо избороздило множество морщинок, и тут Голд догадался, что здоровый загар на лице Спотти обязан своим происхождением кварцевой лампе в спортивном зале. — Я хочу угостить тебя ланчем, если ты выложишь денежки и одолжишь мне еще пять сотен на хороший плащик с меховой подкладкой.

— Кусок говна я тебе одолжу.

По лицу Уэйнрока стало ясно, что сейчас начнутся упреки.

— Гандон штопаный? Кусок говна? Этому тебя учили в Оксфорде на стипендию Родса? На Кони-Айленде такого языка не знали.

— Но и стипендии Родса я тоже никогда не получал, — в тон ему ответил Голд, но уже по-приятельски. — Я был в Кембридже, и то только одно лето. Тогда не многие евреи получали стипендию Родса. А спортсменом я не был.

— Как и этот парень из Верховного суда? Как фамилия этого хера из Верховного суда?

— Ренквист?

— Нет, другого.

— Бергер?

— Уиззер[130].

— Уиззер?

— Уайт. — Большое, мягкое, рыхлое тело Уэйнрока затряслось в ленивом смехе. — Представляешь, расти с таким имечком, а оно ему еще и нравилось. Из нара[131] по фамилии Уиззер они делают судью.

— Уиззер — это все же лучше, чем Крап.

— А что плохого в прозвище Крап? — спросил Уэйнрок с искренним недоумением.

— От него попахивает краплеными картами, Крап. — Голд получал удовольствие от возможности отыграться.

— Я ведь его честно заслужил, верно? Целую неделю выводил пятна в портновской мастерской твоего отца. А потом он меня выгнал.

— Ты был слишком неповоротлив, — поддразнил его Голд. — Он до сих пор говорит, что ты никуда не годишься.

— А о тебе моя мать говорит, — сказал Уэйнрок, — что у тебя зимой снега не выпросишь. Ты мне покажи хоть одного человека на свете, который юлит. Если бы я пошире в плечах, как футболист, и кто-нибудь назвал бы меня Юлой, я бы ему мозги по стенке размазал. Ну так что, тебе все еще нужны деньги?

— Господи, забудь ты о деньгах, не стоят они тех трудов, с которыми их приходится из тебя выколачивать. — Голд несколько секунд сверлил его сердитым взглядом. — Пожалуй, придется мне писать мою книгу. Помоги мне немного, и я заплачу за ланч. Я пишу книгу, серьезную. — Голд с трудом заставлял себя не обращать внимания на удивленную улыбку и противное фырканье. — В некотором роде для меня это отличный шанс. Эта книга может стать бестселлером, если только я попаду в десятку. Это обобщенная автобиография.

— Это что такое?

— Еще не знаю. Но когда закончу, буду знать. Она будет о том, как весело было расти на Кони-Айленде.

— Весело? — Уэйнрок посмотрел на Голда с выражением, по которому невозможно было понять, что скрывается за ним сейчас — издевка или недоумение. — Это тебе-то? Очкарику?

Голд издал тихий стон при этом унизительном напоминании.

— Это одна из проблем, которую мне предстоит решить. Я еще только начал. Я должен написать о жизни еврея, а я не уверен, имеет ли это ко мне какое-нибудь отношение. Многое мне придется выдумывать. Вот почему мне нужен ты и другие ребята — чтобы получить от вас информацию. Куда вы, например, отправлялись всякий раз, когда не брали меня?

— Иногда никуда.

— Никуда? Почему же вы тогда не позволяли мне идти с вами?

— А не хотели тебя, и все.

Голд проглотил это объяснение, как горькую пилюлю.

— Вот такие вещи мне, пожалуй, и нужны. Для работы у меня есть только моя память и мой опыт, а этого слишком мало. Может быть, у меня вся страна от восторга обосрется, прочтя мой бестселлер, если я получу нужную помощь. Как жили другие люди в квартале? Вроде тебя, Фиши Сигела и Шейки с Нептун-авеню. Ты все еще видишься с Фиши? Я не помню ни их матери, ни отца. Чем занимался их отец?

— Ездил на велосипеде.

— Ездил на велосипеде?

— Конечно. С белой бородой и в смешной шляпе. На ней были нашиты пуговицы и прорезаны дырки. Он был как отец Шарки. Такой же сумасшедший.

— Господи! — Голд дрожал от первооткрывательского зуда. — Ну, ты видишь? Я совершенно забыл о Шарки и его отце.

Крап рассмеялся.

— Ты помнишь, как отец Шарки исчез на своем велосипеде? Весь квартал его искал. Даже полицию вызвали. Кто-то ему сказал, что Нью-Джерси — сразу за мостом, и он отправился на велосипеде в гости к брату в Метучен. Переехал на другой берег по Манхэттенскому мосту, а потом попал обратно в Бруклин по Уильямсбергскому, а все думал, что едет в Нью-Джерси. На полдороге он устал и улегся спать, накрыв от солнца лицо еврейской газетой. Когда позвонили из полиции, Шарки вместе с Шейки пришлось ехать за ним на автомобиле, который Бинси купил у Смоки-Драчуна и Луи Порезанного, не зная, что машина угнанная, и ни у кого из них не было водительских прав, когда в машине кончился бензин прямо напротив полицейского участка.

Такие безыскусные воспоминания и были той искрой, от которой в душе Голда вспыхнула ностальгическая и горячая любовь к тому времени, какой он не испытывал долгие годы.

— Крап, скотина, ты мне нужен, — закричал он. — Я совершенно забыл об этих старших ребятах. Слушай, когда ты в следующий раз поедешь в Бруклин повидать Фиши или кого-нибудь из ребят, возьми с собой меня. Вот будет здорово собраться опять всем вместе.

— Здорово? — Крап Уэйнрок снова принялся пристально разглядывать его. — Раньше для тебя это вроде не было так уж здорово. Мы теперь много выпиваем. В итальянском баре.

— Я теперь тоже много выпиваю.

— Одолжи мне ненадолго пять сотен приодеться, — сказал Крап Уэйнрок, — а то у меня может не найтись времени.

— А эти ты отдашь? Они мне могут понадобиться через две недели.

— Как только попросишь, — заверил его Уэйнрок. — Я хоть сегодня обанкрочусь, если хочешь.

— Нет, об этом мы забудем, — сказал Голд. — А теперь скажи-ка, каким я был в детстве. Что вы обо мне думали и почему?

— Брюс. — Рука Уэйнрока с чеком Голда замерла на полпути к бумажнику. — А ты не остановишь платеж по этому чеку, если тебе не понравится мой ответ?