Амритрай - Современная индийская новелла

— Может, еще раз умоетесь? — ласково спросила я.

— Да, освежиться надо бы. Дочитался до того, что глаза заболели, — ответил он и направился в ванную.

Я поспешила за ним. Поливая ему из кувшина, не упускала возможности коснуться его руки своей. Он, казалось, немного оттаял. Я сбегала за полотенцем и, подавая его, почти прижалась к нему всем телом. Глаза учителя стали какими-то хмельными.

«Ну, кажется, дела идут на лад; еще немного, и он — мой», — обрадовалась я.

Я положила ему на тарелку целую гору испеченных утром пирожков с горохом и пончиков и добавила к ним большую ложку масла.

— Куда же столько? — с улыбкой сказал учитель. — Я еще не проголодался после обеда.

— Нет уж, чур, что подано, съесть без остатка, — пошутила я, надув губы.

— С тех пор как умерла моя мать, меня никто не баловал так едой, — сказал учитель.

Я села рядом с ним. Подкладывая в его тарелку еще масла, спросила:

— А давно умерла ваша мать, господин учитель?

— Восемь лет назад, — ответил он и, как-то странно глядя на меня, продолжал: — Когда я смотрю на тебя, Савитри, я вспоминаю мать. Ты заботишься обо мне, как о ребенке. Чем я отблагодарю тебя за твою доброту, Савитри?

— Ну о какой доброте вы говорите?! Вы так мало едите. И деньги каждый месяц даете.

— Деньги? При чем тут деньги, Савитри? Разве на них купишь внимание и заботу?

Когда мы пили чай, я спросила:

— И долго вы собираетесь жить вот так, бобылем, господин учитель?

— Бобылем?! Да, действительно, я совсем один. Ни семьи, ни родных. Никто не встречает, никто не провожает. Но ведь и семья и родные — ложь, Савитри. Никому я не нужен.

— Ну зачем вы так? Ведь есть я, есть Маллеши. Разве наше внимание к вам, забота о вас тоже ложь?

— Нет, конечно. Но переведут меня в другое место — и всему конец. Все в руках Шивы, Савитри. Он дает, он и отнимает, — серьезно сказал учитель и, резко поднявшись, вышел.

Я не знала, радоваться мне или печалиться. Так старалась: одевалась, причесывалась — и все впустую.

Оставалась еще слабая надежда, что мне удастся добиться своего вечером.

Наступил вечер.

Учитель вошел как-то нерешительно. Увидев блюдо с вермишелью, посыпанной сахаром, сказал:

— Опять приготовила сладкое, Савитри?

— А что?

— Просто я не привык есть так много сладкого.

— У вас, вероятно, желудок болит от всего, приготовленного руками женщины, — с вызовом сказала я и рассмеялась.

— Да нет, я в самом деле не люблю сладкого, Савитри.

— Вообще никакого сладкого не любите? — игриво спросила я.

Другой на его месте сразу же поднялся бы и, заключив меня в объятия, отведал сладости моих губ. А он — бог мой! — даже не шевельнулся. Молча поел и вышел.

Я осталась одна, на душе у меня кошки скребли. Я быстро поела и сделала последнюю, отчаянную попытку. Взяв чашку с молоком, я смело направилась к нему в комнату. Он уже постелил себе и собирался ложиться.

— Так рано спать? — спросила я.

— Сегодня хочу лечь пораньше.

— Счастливец! Можете спать, а меня вот сон стороной обходит.

— Почему же?

— Вы еще спрашиваете — почему! Будто ничего не замечаете!

Я притворно зевнула и потянулась, представляя ему для обозрения свою пышную грудь. Распустила волосы, потом опять собрала их в пучок. Учитель тяжело вздохнул.

— Замечаю, Савитри. Все замечаю… Но…

— Что но?..

— Разве ты не догадываешься, видя этот шрам у меня на щеке?

— О чем я должна догадаться? Откуда он у вас?

— Этот шрам, Савитри, знак того, что для меня вся любовь сгорела и превратилась в прах. Я был женат. И моя жена, женщина, с которой я связал жизнь, спуталась с соседом и ушла к нему, оставив у меня на щеке отметину раскаленным половником.

Закончив это грустное повествование, учитель растянулся на постели, словно выбившись из сил. Я заботливо, как ребенка, укрыла его одеялом и ушла к себе.

Долго лежала без сна, обдумывая, как я утром скажу ему, что не все женщины дурные, что есть и верные, любящие, как я, например.

Когда я утром встала, комната учителя была пуста.

Она пустует до сих пор.

К. Ашватха Нараянанрао

Его любовь

— Мама! Мамочка! Ты только послушай… — взволнованно закричал двадцатидвухлетний Рахиман, вбегая в дом.

— В чем дело, сынок? Чему ты так рад? — спросила старушка мать.

— Восемнадцать рупий жалованья…

— Жалованье? Какое жалованье? За что?

— И не только жалованье — обмундирование, питание, жилье…

— И кому же платят?

— По всей деревне объявления расклеены. И снимки. А какие снимки!

— Ну, какие же?

— Солдаты на них, в форме. Если начнется война… — Он не успел договорить: на кухне — дзинь — разбилась тарелка.

— Война? О господи! Да что ты говоришь?! Осторожнее с посудой, Унниса! Надо беречь то, что есть. От добра добра не ищут, сынок, — сказала мать.

— Да где добро-то? Нужда беспросветная… Живот есть чем набить — надеть нечего, купишь одежду — зубы на полку клади. Ну что проку от этой работы дровосека? — стоял на своем Рахиман.

— Что ж, идти под пули?

— Так ведь никто не знает, что его ждет. От судьбы не убежишь. Повезет — и на войне останешься цел и невредим. А жалованье мое тебе ой как пригодится. А если не повезет — беды все равно не избежишь. Болезнь свалит или что другое случится…

— Что ни говори, не дело ты задумал, сынок.

— Я твердо решил, мама.

— Нас бы пожалел.

— Такой случай нельзя упускать.

— Тебя угонят куда-то, а мы тут как? Даже подумать страшно…

— Не расстраивайся, мама. Ведь даже если я не вернусь… Карим с вами останется. Семнадцать лет парню. Надо будет — позаботится о вас.

— И все-таки брось ты это, сынок…

— Да сколько можно так мучиться? Ведь без риска и счастья не видать.

Мать еще долго отговаривала сына. Потом сдалась.

Вечером к нему приступилась жена. Унниса расстелила на полу поистершуюся циновку, положила на нее подушки, одеяло. Рахиман лег, вытянул ноги и, положив голову на руки, задумался.

— К чему такое упрямство? — тихо спросила жена.

— Какое упрямство? — вздрогнул Рахиман.

— Вы так стремитесь в солдаты!

— Подойди сюда и сядь, поговорим.

Она расправила одеяло и села рядом с мужем. Рахиман обнял ее и, притянув к себе, спросил:

— Ты слышала, как я говорил с матерью?

— Слышала. Да только оставьте, пожалуйста, эти мысли, — она устремила на мужа молящий, проникающий в самую душу взгляд.

— Я долго думал, — ответил Рахиман и тяжело вздохнул. Видно было, что он твердо решил пойти на эту жертву.

Несколько минут оба молчали. Руку Рахимана обожгла слеза.

— Что ты, глупышка? — Рахиман привстал и, наклонившись, посмотрел в лицо жене.

— А еще говорите, что любите меня, — сказала Унниса прерывающимся от волнения голосом.

— Люблю! Ты что, сомневаешься в этом? Как раз во имя этой любви, чтобы ты не видела нужды и была счастлива…

— Счастье такой ценой?

— Не надо так говорить. Ты потом все поймешь. Из-за этой проклятой бедности ничего не сделаешь по-людски. Скоро роды… А где денег взять? И потом…

— Как-нибудь обойдемся. Только бы вы были рядом.

— Нет, я не согласен. Подвернулся случай поправить положение, а я должен упускать его? Это было бы неразумно. Сидеть рядом и расточать ласки — это еще не любовь. Настоящая любовь та, когда, как тебе это ни тяжело, разлучаешься с любимой, чтобы сделать все, что в твоих силах, для ее счастья. Разве не так?

— Мне страшно. — Унниса заплакала навзрыд.

Рахиман обнял жену, и, стараясь успокоить ее, спросил:

— Чего ты боишься? Думаешь, со мной что-нибудь случится?

— Перестаньте, пожалуйста. Еще беду накличете, — прошептала она.

— Молись богу, Унниса. И не теряй надежды. Даже если со мной что случится, ну зачем тебе уж так убиваться?

— Что это вы говорите? — изумленно спросила Унниса, перестав плакать.

— Все мы под богом ходим. И если разобраться, что хорошего я тебе дал? А сколько было других, с которыми тебе жилось бы лучше!

— Перестаньте, пожалуйста…

— А что? В самом деле, сколько было охотников, готовых дать тебе кров и любовь! И теперь найдутся…

— И не стыдно вам! Почему вы так жестоки?! У меня даже в голове не укладывается то, о чем вы говорите, — рассердилась Унниса.

— Я не хотел причинить тебе боль. Но я считаю, что всегда надо рассчитывать на самое худшее. И не витать в облаках, а подходить к делу по-серьезному. Вот почему…

— Довольно. Я не хочу и слышать об этом! Вот если я умру, вы наверняка снова…

— Ладно, оставим это. Не надо было мне заводить такой разговор. Обидел я тебя, прости. Пока мы так любим друг друга, разве может судьба быть жестокой к нам? Вот увидишь, я добьюсь успеха, получу чин и вернусь. Тогда тебе эти страхи покажутся глупыми.