Евгений Богданов - Високосный год: Повести

Его стихи, образы, заключенные в них, всегда навевали на нее какое-то особое ощущение первородности, первозданности. Порой это ощущение становилось как бы предметным, ясно видимым.

Иногда она вдруг представляла себе ранний апрельский вечер в городе, когда над крышами домов, с которых свисают прозрачные сосульки, в голубом, цвета берлинской лазури, небе стоит, точно живой, косячок розоватого месяца… А она идет по деревянному, схваченному вечерним заморозком тротуару с тонкой наледью, и ей дышится легко. Воздух прозрачен, свеж и пронизан тоже розоватой блеклой зарей, и кажется, что ранняя весна, как ранняя любовь, дышит тебе прямо в лицо доверительной откровенностью и новизной.

Или летом, когда она сидела наедине с поэтом в плотной вечерней тишине у окна, открытого настежь. От цветов, растущих на клумбе в палисаднике, исходил тонкий аромат. Было так тихо, что можно различить, как порой в траве что-то шуршало — там пробегали мыши или ежик, а быть может, и соседские котята. И свет от зари тоже струился меж домов, отбрасывая в траву нерезкие тени. И не было границы между ними и тенями…

Каждая строчка волновала предчувствием неизведанного, что, кажется, вот-вот откроется ей, и она удивится своей способности следовать мысли поэта, идти за ней, как за ниточкой в запутанном лабиринте.

И она думала, что там, вдали за этими домами, за садами, за городом, раскинулась огромная страна с большими городами, селами, полями, реками, морями, и все, что входило в это объемлющее понятие «Родина», трудно вместить в одном сердце. А поэт сумел высказать такие чувства просто и проникновенно:

Ну что ж? Одной заботой боле —Одной слезой река шумней,А ты все та же, лес, да поле,Да плат узорный до бровей.

Его стихи о России. Она их знала, конечно, наизусть.

Волосы Гали свешивались над страницами книги, она рукой отбрасывала их и полушепотом повторяла: «А ты все та же…» Так, вероятно, повторял и поэт, когда писал.

И отчетливая мысль поэта оборачивалась для нее какой-то новой, светлой гранью, новым откровением, потому что она соизмеряла с ней свои наблюдения, свой опыт.

Институтские подруги, зная ее увлечение поэтом, говорили ей: «Ну что ты! Блок старомоден, может быть, и наивен». Они спорили о современной поэзии, читали стихи известных модных поэтов. Блок для них проходил где-то сторонкой, в обязательности учебных программ: «Надо знать. Классик!» — и все. Проходил со своими «ветровыми песнями», как в летнюю пору идет косой дождик, — слегка нашумел, расцветил небо в стороне за полем, за лесом неяркой, малоотчетливой радугой и исчез. И стало опять знойно, сухо, буднично…

Но в том и прелесть, что дождь этот где-то освежит пыльные травы, засверкают каплями влаги и отчетливей запахнут венчики цветов, и люди остановятся, приметив радугу, залюбуются тонкими переливами ее спектра. Маленький оазис чуткой нежности, возвышенной романтичности в знойном мареве будней.

Войти в него можно в любую минуту, стоит взять томик стихотворений.

А этот скрип колес в «расхлябанных колеях»! Не перекликается ли он со «Словом о полку Игореве»: «Крычатъ телегы полунощы рци, лебеди роспущени». Столетия разделяют двух поэтов, а мысли их об одном и том же — о судьбах Руси.

Для вас — века, для нас — единый час.Мы, как послушные холопы,держали щит меж двух враждебных расМонголов и Европы!

…Когда Галя пришла в клуб к началу объявленной лекции о поэзии Блока, зал был идеально пуст. У нее словно бы что-то оборвалось в груди, когда она увидела эту удручающую пустоту. Длинные, строгие ряды кресел как бы сочувствовали ей в немом молчании… Сочувствовали стол на сцене с графином воды на нем, алая герань, любимый цветок Ниточкиной, предназначенный для лектора.

Чижов сидел в канцелярии, и вид у него был озабоченный и виноватый.

— Почему-то никого нет, — упавшим голосом промолвила Галя, войдя к нему.

Чижов что-то писал в тетрадке шариковой ручкой. Он неловко и поспешно обернулся, уронил ручку и долго шарил под столом рукой, пока не нашел.

— Было объявлено… По всей Петровке афиши расклеены. Давайте подождем чуток. Бывает, что назначишь на семь часов, а придут к половине восьмого…

Галя села. Карандаш Чижова опять забегал по бумаге. На стене стучали маятником часы: «Вот так, вот так…» Гале стало и вовсе тоскливо. Ей захотелось на свежий воздух, и она вышла из душной канцелярии на улицу. Постояла на крыльце. Блеклая заря, на фоне которой силуэтами были резко очерчены избы и деревья, дотлевала вдали. И оттуда наплывами — то тише, то громче — слышалась какая-то музыка…

В воздухе было влажно от дождика, прошедшего недавно. На дороге блестели маленькие лужицы. Дождик час тому назад прокрался над Петровкой, словно на цыпочках, оставив после себя тишину, безветрие и свежесть.

Но вот, кажется, начинают подходить люди. Галя нетерпеливо посмотрела в глубину улицы. В направлении клуба, чуть покачиваясь, шли двое парней в обнимку, так, что было трудно понять, кто кого поддерживает. В руке у одного — кассетный магнитофон, слышалась песня громко, на всю улицу:

Как тебя мне разлюбитьИ не слышать голос твой,Как тебя мне разлюбитьТой счастливою весной…

Подошли, остановились перед афишей. Магнитофон захлебнулся любовной песней и замолк. Один из парней, увидев Галю, спросил преувеличенно бодро:

— Что скучаешь, милка? Айда с нами!

Другой потянул его в сторону. До слуха Гали донеслось: «Не приставай. Это приезжая, лекторша… Понял?» — «А-а, лекторша… Айда к Шурке, у нее именины». — «К Шурке? Это идея. Пошли». Парень нажал кнопку магнитофона, перемотал ленту на кассете, и опять загремела на всю улицу мелодия, но уже другая…

Галя с укором посмотрела им вслед. Ей будто дали пощечину. Но вот появилось несколько девчат, по виду старшеклассниц. Они шумной гурьбой вошли в клуб.

Галя вернулась следом за ними и прошла опять в канцелярию. Чижов уже не писал, а, видимо по привычке, рисовал на листке бумаги вензеля.

Скрипнула дверь. Галя подняла голову и увидела Штихеля. Он с широкой улыбкой обрадованно шагнул к ней:

— Здравствуйте! Рад вас видеть, Галина Антоновна. Отчего вы грустны? У вас плохое настроение, да?

Он развел руки. В одной — фотоаппарат, на другой висит плащ, через плечо — сумка с надписью «Аэрофлот».

— Что же вы стоите? — сказала Галя. — Вон стул, садитесь.

Чижов поспешно подвинул стул и тоже предложил сесть, осведомившись:

— За очерками приехали?

— Что-нибудь услышим, снимем и напишем, — ответил Штихель, садясь. — А я вот узнал о лекции — и сюда, пораньше, занять место в зале…

— Хватит издеваться, — недовольно сказала Галя. — Вы же видели, зал пуст.

— Вполне объяснимо. Такой день…

— Какой? — насторожилась Галя.

— Аванс дают, — ответил Штихель, заложив ногу за ногу. — До Блока ли тут?

Галя вспомнила парней с магнитофоном и помрачнела: «Вот в чем, оказывается, причина! День получки! Хорошенькая новость…»

— Какие дикие нравы! — укоризненно покачав головой, сказала Галя.

Штихель закурил сигарету, затянулся с удовольствием, будто не курил неделю. Чижов, пропустив мимо ушей замечание о диких нравах, вышел посмотреть, много ли собралось народу. Вернувшись, уныло сообщил:

— В зале восемь человек.

Галя посмотрела на часы и решительно встала:

— Пойду,

— Куда вы? — спросил Чижов.

— Читать лекцию.

— Но ведь только восемь!..

— Восемь заинтересованных лучше восьмидесяти равнодушных, — резковато сказала Галя.

— Хорошо сказано! — одобрил Штихель, положил окурок в пепельницу. — Я буду девятым, Чижов — десятым. Круглое число.

Чижов, удивляясь тому, что Ишимова решила читать лекцию перед таким мизерным количеством людей, пригласил собравшихся пересесть поближе, на первый ряд. Среди слушателей Галя увидела Девятова. Он сидел с выражением настороженной неловкости, поглядывая на входную дверь: то ли ждал, не придет ли кто-нибудь еще, то ли хотел уйти сам… Рядом с ним сел Штихель, по привычке заложив ногу за ногу. Галя вспомнила рассказ шофера Бережного про милицейскую лошадь и невольно улыбнулась. Все десять, приняв это на свой счет, ответили ей улыбкой. Девчата-школьницы нетерпеливо посматривали на золотоволосую лекторшу в ожидании необыкновенного. Галя подняла голову, и уверенный, звонкий голос ее покатился по залу:

О, весна без конца и без краю —Без конца и без краю мечта!Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,И удача, тебе мой привет!В заколдованной области плача,В тайне смеха — позорного нет!

— Александр Александрович Блок. Великий русский поэт, — говорила она, — на долю которого выпало счастье жить и творить в России, которую он любил и боготворил, как прекрасную женщину, мечтал, чтобы его искренний, пророческий голос был услышан последующими поколениями. Он жил в сложное время, на рубеже двух миров, в эпоху подготовки и свершения Великой Октябрьской социалистической революции. О своем времени он писал: «Наше время — время, когда то, о чем мечтают, как об идеале, надо воплощать сейчас. Школа стремительности!»