Адриан Гилл - Поцелуй богов

Оливер сразу посерьезнел и грузно опустился на стул.

— Со Сту придется серьезно поговорить. Вы понимаете, в чем его проблема? Хотя не буду докучать вам своими проблемами. — Он снова расцвел. — Скажу одно: он не тот режиссер, за которого себя выдавал. Не более чем сумма довольно ограниченных составляющих. А вы свои составляющие давно переросли. Признаюсь откровенно: сцена ареста получилась настоящим театральным шедевром. Одного уровня с Федрой Торндайк, Офелией Кэмпбелл и кем-то там Редгрейв. Блестяще. Вот в чем ограниченность Сту. Находится среди настоящих неограненных талантов и тем не менее проваливается. Той же веры, что и Оскар Уайльд, не хочет видеть ничего, кроме собственной склонности. Желаете знать, кого он предложил на главную роль? Только строго entre nous[80]. Брэда Питта. Эдакая «Антигона» с одними мальчиками. Мол, вернемся к самым основам. Смешно? Но скажите, дорогая, когда пришел вам в голову этот трюк с обнажением? Хотя не важно. Понимаю, прозрение гения. — Оливер положил ей ладонь на бедро. — Не возражаете, если мы немного потолкуем о бизнесе?

— Что ж, вытолковывайтесь.

— Мы неплохо продаемся. А могли бы продаваться в десять раз лучше. Ажиотаж по поводу билетов сверх всяких ожиданий. Как говорят в Голливуде: такой хит не стыдно положить в банк. К сожалению, наш контракт в этом театре рассчитан всего на три недели. Но я нашел другой театр — не спрашивайте, за какие ниточки пришлось потянуть, — «Театр ее величества». Он не такой камерный, но зато в нем больше мест. Сделаем недельный перерыв и переместимся туда по крайней мере на три месяца. А вот совершенно потрясающая новость. Только не благодарите меня — вы сами все заслужили. Нашлась фирма, повторяю, солидная фирма, которая берется организовать гастроли на Бродвее. Вы возвратитесь домой с триумфом. Изумительно!

— Изумительно? — выкрикнула Ли в полную мощь своего голоса. — Послушайте, Оливер, и послушайте внимательно: вы что, в самом деле считаете, что я способна обнажать свой огузок и блистать задницей перед американцами? Дома, где меня прекрасно знают? Тогда вы вовсе лишились своего убогого умишка. Ни через шесть месяцев, ни через шесть лет. Никогда! — Она рассмеялась. — И не надо мне никакого «Театра ее величества». Три недели здесь — это все. Если бы могла, я бы все бросила завтра.

Джон наблюдал за Оливером и смаковал момент. Его стриптиз оказался намного колоритнее. Лицо и все тело обмякло. Оливер почти дотянулся до своего Грааля — переезд на Бродвей казался не за горами, и вот все рухнуло. Все, во что он верил, оказалось в корзине для мусора. Вот это была картина!

— Ушам своим не верю. Ли, это же Бродвей! И кроме всех других соображений, вам не приходит в голову, что вы кое-чем обязаны труппе? Мне в конце концов? Я вложил достаточно денег, конечно, не сравнить с весом вашего таланта, но, дорогая, сердце мое, мы могли бы заработать состояние. Премия «Тони», можно сказать, у нас в кармане. Ни слова больше! Мне не следовало начинать разговор здесь — вас еще раздражают подмостки. Обдумайте все как следует. Не принимайте никакого решения. — Оливер попятился к двери. — Поразмыслите, моя блестящая госпожа. Мое почтение. Адью.

Какое-то мгновение Джону казалось, что Оливер сейчас разрыдается. Но он ошибся. Тот оказался за порогом раньше, чем ему удалось исторгнуть из себя достаточно влаги. Ли секунду повременила и разразилась хохотом.

— Стоило все затевать хотя бы ради этого — послать его подальше вместе с его долбаным театром.

— А что ты думаешь… — Джон не удержался и задал вопрос, который мучил его в глубине сознания: — Что ты думаешь делать после гастролей?

Он повис в воздухе без ответа. Ли в это время рассматривала в зеркале совершенный овал своего лица.

— Пригласи меня в «Айви». Давай устроим себе праздник.

Когда они выходили из ресторана, к ним подошел одетый лет на двадцать не по возрасту грузный лысеющий мужчина.

— Извините, что беспокою. Я хотел бы вас поздравить.

— Спасибо. Но не стоит извиняться, когда говорите приятные вещи. — Ли чувствовала себя на подъеме и слегка захмелела. Последние два часа в ресторане все только перед ней и лебезили: бессловесно, поодиночке и целыми группами обожателей.

— О! И вас, конечно, тоже, мисс Монтана. Но я имел в виду Джона. Кстати, здравствуйте. — Он помолчал. — Я Майк Диббс — президент «Обратной связи». — Снова пауза. — Компании звукозаписи «Обратная связь». Догадываетесь, в чем дело? Мы выпускаем музыку Айсис.

— А… — В переулке Тин-Пэн звякнула упавшая монетка. — Моя песня… Спасибо.

— Айсис вам говорила?

— Кажется, нет.

— Появляется на этой неделе и с ходу занимает пятое место.

— Хорошо. — Недостаток энтузиазма у Джона объяснялся его абсолютным непониманием происходящего.

— Хорошо? — перебила его Ли. — Это же просто потрясающе!

— Ну, может, и не слишком потрясающе, — поддакнул мистер Диббс. — Я решил, это будет сингл. Но весьма и весьма заслуживает поздравлений. На следующей неделе вещь, без сомнений, поднимется на первое место. Конкуренции никакой. И из Америки хороший откат. Грядет настоящий мировой хит. Он выведет Айсис в категорию «мега», хотя и не в лигу здесь присутствующих.

Ли состроила гримасу «мол-что-еще-за-новости?».

— Она больше не кумир одних недоумков. Я так понимаю, это ваша первая песня?

— Да.

— Замечательно. Знаете, многие талантливые люди трудятся всю жизнь, чтобы выбиться в первую десятку. А у вас первый выстрел — и прямо в яблочко. Но не смею навязываться. Вот моя визитная карточка. Не теряйте связи. Я хочу посмотреть все, что у вас есть. Пообедаем, и я сделаю из вас богатого мальчонку. Договорились? Я не шучу. И вы мне, старому еврею, прибавите деньжонок. Скажите ему, Ли.

Они сели на заднее сиденье, и в «мерседесе», как по заказу, зазвучал голос Айсис.

— Только что получил, — объяснил Хеймд. — Пятое место в первой десятке. Айсис велела своему человеку сказать мне, чтобы я передал вам. Грандиозная песня.

— Да, Джон, — улыбнулась Ли, — грандиозная. И поет она хорошо.

Джон слушал, но никак не мог связать ее с собой. И испытывал неудобство оттого, что не кипел гордостью, изумлением и радостью, а чувствовал одно тягучее недоверие.

Недели, месяцы, годы он будет слышать ее, хотя ни разу не играл, — из дверей кафе, по телевизору; обрывки строк, как сигаретные окурки, полетят из окон машин, а однажды на остановке какой-то человек, перевирая слова, станет мурлыкать первый куплет. Надо было хлопнуть его по плечу и сказать: «Приятель, это моя песня. Ты перепутал слова». Хороший был бы анекдот. Но Джон ничего не сказал, потому что не хлопал людей по плечу и потому что не ощущал, что это его песня. Слабое чувство авторства разрушал ритм. Джон понимал, что случилось самое грандиозное в его жизни событие — он достиг чего-то очень огромного, но не умел осознать и в глубине души чувствовал, что причина тут не в поэзии и не в поп-музыке. Он не возражал, чтобы его перекладывали на музыку. Вся поэзия начиналась с поп-песенок. Причина таилась в нем самом — в его негодном рецепторе, сущей ерунде по сравнению с другими бедами. Но его дисфункция влияла на все поступки Джона.

— О чем ты вспоминаешь, когда слышишь слова: «Я смотрел, как ты спала»? — спросила его Ли.

— Конечно, о тебе.

Она схватила его за руку и замурлыкала.

Ложь далась легко, потому что песня не навевала вообще ничего. Джон не мог извлечь из памяти образ Петры в ее грязной каморке, ощутить последний приступ нежности или раскаяние разрыва, увидеть, как писал стихотворение в мучительной убогости мансарды. Но вдруг этот образ пришел. Ясный, как утро. Он сидел на кровати рядом с Айсис, оба склонились над листом бумаги, Джон касался обнаженной руки, вдыхал ее легкий аромат, видел маленькие бугорки грудей и светлые волоски на запястье, слышал, как ее голос оживлял слова. Тогда стихотворение родилось на свет, его произнесли вслух. Строчки обрели крылья, стали настоящими — его! — и вдруг упорхнули.

Самая грандиозная вещь, которую он когда-либо сделал. До самого следующего утра.

— Джон, не знаю, как и сказать. — Ли прохаживалась по комнате, а он читал газету. Мисс Монтане за ее игру приклеили ехидный ярлык постфеминистской нудистки. — Ну вот, у меня голубая моча.

Джон недоуменно поднял глаза.

— Я беременна. — Она швырнула на кровать обрывок лакмусовой бумаги. — Беременна! Дьявол! Никогда не произносила этих слов. У меня будет чертов ребенок! Да скажи же что-нибудь!

Джон истерически шарил в собственной голове в поисках хоть какого-нибудь чувства. Куда они все подевались? Так не бывает, чтобы гены не отозвались на грядущее отцовство. Господи Боже мой! Да где же они? Ничего. Отвечай!

— Поздравляю.

— Что? Это все, что ты можешь сказать? Поздравляю! Чему тебя только в школе учили? В голове совсем ничего не осталось?