Альберто Моравиа - Римские рассказы

— Ловко, — говорю, — когда меня нет дома, ты принимаешь Марио.

— Да как же… — начала она.

— Я все знаю! — заорал я и хотел войти, но она загородила мне дорогу и говорит:

— Ну, оставь, не все ли тебе равно… Приди попозже.

Ну, тут уж я просто света не взвидел. Дал ей пощечину и кричу:

— Ах, так, мне все равно? — отшвырнул ее в сторону и ворвался в кухню.

Пропади пропадом бабьи сплетни и провались все бабы на свете! Действительно, сидел там за столом Марио и собирался пить кофе, только это был не Марио — столяр, и не Марио — продавец фруктов, и не Марио — сын колбасника, в общем, ни один из этих Марио, о которых я думал на улице. А просто-напросто это был Марио — брат Филомены, который отсидел два года в тюрьме за кражу со взломом. Я знал, что он скоро должен выйти, и говорил ей: «Смотри, я не желаю его видеть у себя в доме… И разговаривать-то о нем не хочу». А она, бедняжка, любила брата, хоть он и жулик, и хотела принять его в мое отсутствие. Увидя меня в таком бешенстве, он вскочил, а я говорю, задыхаясь:

— Здравствуй, Марио.

— Я уйду, — говорит он поспешно. — Не беспокойся, я уйду. В чем дело? Что я, чумной, что ли?

Я слышу, Филомена в коридоре всхлипывает, и стыдно мне стало от всего, что я натворил. Я говорю смущенно:

— Да нет, останься… останься на сегодня… Позавтракаем… Правда, Филомена, — говорю я жене, которая стоит на пороге и утирает слезы, правда, Марио может остаться позавтракать?

В общем, я вывернулся, как мог, потом пошел в спальню, позвал Филомену, поцеловал ее и мы помирились.

Теперь надо было покончить со сплетнями. Я подумал-подумал и говорю Марио:

— Марио, идем со мной в мастерскую — может, хозяин найдет для тебя какую-нибудь работу.

Он пошел со мной, а когда мы вышли на лестницу, я говорю:

— Тебя здесь никто не знает… Ты эти годы работал в Милане. Договорились?

— Договорились.

Спустились мы по лестнице. Когда проходили мимо привратницкой, я взял Марио под руку и познакомил его со старухой.

— Это Марио, — говорю,- мой шурин, приехал из Милана, теперь будет жить у нас.

— Очень приятно, очень приятно!

«Приятно-то больше всех мне, — подумал я, выходя на улицу. — Из-за бабьих сплетен я выбросил тысячу лир и ко всему прочему у меня теперь воришка в доме».

Друзья до черного дня

Столько говорят о дружбе, а что же все-таки значит быть другом?

Достаточно ли, как это было со мной, пять лет подряд встречаться в баре на площади Мастаи всегда с одной и той же компанией, играть в карты всегда с одними и теми же игроками, спорить о футболе с одними и теми же болельщиками, ездить вместе на прогулки, на стадион, на реку, есть и пить в одной и той же остерии?

А может быть, отныне, чтобы считаться друзьями, надо спать на одной и той же постели, есть одной и той же ложкой, сморкаться в один и тот же платок? Чем больше я думаю об этом, тем больше путаются мои мысли.

Долгие годы вы считали людей близкими друзьями, с которыми, как говорят, вас водой не разольешь, думали, что любите друг друга, как братья. И вдруг вы узнаете, что эти самые друзья все время держались от вас на должном расстоянии, критиковали вас, а то даже и злословили по вашему адресу — в общем, не испытывали к вам не только чувства дружбы, но и простой симпатии.

Тогда, спрашивается, неужели дружба — это просто привычка, как, например, привычка пить кофе или покупать газету? Может, это предмет комфорта, как кресло или кровать, или это развлечение, как кино или поллитра?

И если так, то почему это называют дружбой, а не как-нибудь иначе?

Но хватит об этом. Я оптимист и верю в добро. И поэтому нынешней зимой, едва оправившись после воспаления легких, я сказал матери, что те тридцать тысяч лир, которые мне нужны, я займу у друзей из бара на площади Мастаи. Дело в том, что врач предписал мне провести после болезни хотя бы месяц на море, а денег у меня не было, так как все наши незначительные сбережения ушли на лекарства и лечение. Надо сказать, что мама совсем не такая, как я: насколько я восторжен, доверчив и легкомыслен, настолько она человек скептический, разочарованный и осторожный. Вот и в тот день она мне ответила, не поворачивая головы от плиты:

— Что это за друзья, если во время болезни ни одна собака не пришла тебя навестить?

Я был смущен этими словами, потому что ведь так оно и было на самом деле, но тотчас же принялся оправдывать своих друзей, говоря, что они люди занятые. Мама покачала головой, но ничего не сказала. Был вечер, время, когда мы все собирались в баре. Я тепло оделся, потому что впервые после болезни выходил на улицу, и отправился туда.

Сказать по правде, я был страшно слаб и едва держался на ногах, но я все-таки улыбался и чувствовал, что улыбка эта, как луч солнца, освещает мое похудевшее и бледное после болезни лицо. Я заранее радовался, потому что представлял себе такую сцену: вот я приближаюсь к бару, приятели смотрят на меня одно мгновенье, а потом все вскакивают и бросаются мне навстречу; один кладет мне руку на плечо, другой справляется о моем здоровье, третий рассказывает о событиях, происшедших в мое отсутствие. Словом, я понял по этой своей улыбке, что люблю моих друзей, и предстоящая встреча с ними вызывала у меня даже некоторый трепет, подобный тому, какой испытываешь, встречаясь с любимой женщиной после долгой разлуки. Я был преисполнен дружеских чувств, и, как это часто бывает, то, что переживал я, казалось мне, должны были переживать и все остальные.

Но войдя в бар, я увидел, что он пуст. Тут не было никого, кроме бармена Саверио, начищавшего стойку и кипятильник, и Марио, хозяина бара, который сидел за кассой и читал газету. Приглушенно звучала танцевальная музыка, которую передавали по радио. Марио — высокий и вялый парень с маленькой головкой, с глазами женщины, заплывшими и томными, — и я были, можно сказать, как братья. Мы выросли на одной улице, вместе ходили в школу, вместе служили в армии. Счастливый, взволнованный, приблизился я к нему. А он в это время продолжал читать газету. От слабости и волнения у меня почти пропал голос. Я проговорил едва слышно:

— Марио…

— А, Джиджи, — сказал он своим обычным тоном, поднимая глаза от газеты. — Недаром говорят: кто не умирает, на новую встречу надежд не теряет… Что с тобой было?

— Воспаление легких, мне было так плохо, что пришлось делать уколы пенициллина… Не хочется и говорить, что я перенес.

— В самом деле? — сказал он, глядя на меня и складывая газету. — Это заметно… Ты немного сдал… Но теперь ты здоров?

— Да, я, можно сказать, выздоровел, но все же еле держусь на ногах… Доктор говорит, что я должен провести на море по крайней мере месяц.

— Он прав… Это болезнь опасная… Не хочешь ли кофе?

— Спасибо… А где все?

— Саверио, чашку крепкого кофе для Джиджи… Друзья? Они только что ушли в кино.

Он снова развернул газету, как будто собирался продолжать чтение. Я обратился к нему:

— Марио…

— В чем дело?

— Послушай, ты должен оказать мне услугу… Для того чтобы провести месяц на море, нужны деньги… У меня их нет… Не мог бы ты одолжить мне десять тысяч лир? Как только я снова начну работать на бирже, я тебе их верну.

Он посмотрел на меня долгим взглядом своих черных томных глаз, потом сказал:

— Посмотрим, — и открыл ящичек кассы. — Смотри,- показал он мне почти пустой ящик. — У меня сейчас как раз их нет… Я недавно заплатил долг… мне очень жаль…

— Как так нет? — проговорил я растерянно. — Ведь десять тысяч — это не так уж много…

— Больше того, это мало, — сказал он, — но нужно их иметь. — Тут его как будто осенило, он обернулся к стойке и крикнул: — Саверио, нет ли у тебя десяти тысяч лир? Джиджи просит взаймы.

Саверио был беден и обременен семьей. Он, конечно, ответил:

— Синьор Марио… откуда у меня десять тысяч?

Тогда Марио, обернувшись ко мне, сказал:

— Знаешь, кто может тебе одолжить? Эджисто… У него ведь магазин, который приносит большой доход… Эджисто тебе, конечно, одолжит.

Я ничего не ответил: я просто онемел. Я выпил из приличия чашку кофе и хотел заплатить сам. Марио все понял и сказал:

— Я очень сожалею, ты знаешь…

— Ну, что ты, что ты, — ответил я и вышел.

Эджисто был одним из тех близких друзей, с которыми я виделся каждый день вот уже несколько лет подряд. На следующее утро я рано вышел из дому и отправился к нему. У него был магазин подержанной мебели на виа Парионе, что за площадью Навоны. Когда я подошел к магазину, я сразу же через стеклянную дверь увидел Эджисто. Он стоял среди нагромождения стульев и скамеек, перед комодом — в пальто, воротник поднят, руки в карманах. Внешность у Эджисто была самая заурядная: не большой и не маленький, не худой и не толстый, лицо благообразное и недовольное. На веках у него то и дело вскакивали ячмени, и от этого глаза были всегда красные и полузакрытые; он постоянно грыз ногти, и они у него все были обкусаны. Хотя я уже не был так восторженно настроен, как прежде, все же, когда я окликнул его: «Эджисто» — в моем голосе еще был радостный трепет. Он холодно ответил: