Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— Это кровь твоя говорит! Бойся крови своей, брат!

Глава двенадцатая

Идиоты

По разбитой с каким-то изуверским искусством проселочной дороге они подъехали к воротам. За невысоким дощатым забором виднелся освещаемый лампой, подвешенной на покосившемся деревянном столбе, желтый кирпичный двухэтажный дом с позеленевшей от плесени крышей. Пронзительный визг гармошки и громкое пение доносились из-под навеса, отдельно устроенного напротив фасада. Там горела своя, более яркая, лампочка. Пел, а точнее, пронзительно выкрикивал срамные частушки знакомый Джону голос.

Эх, теща моя!Теща ласковая!Ухватила за пупокИ потаскивает!

Под навесом дружно загоготали.

Не слезая с коня, Воробей свесился, как цирковой наездник, и крепко застучал кулаком в ворота.

— Отворяйте, шизофреники, олигофрены! Крокодил Гена в гости пожаловал. Жратву привез. И еще кой-чего.

Голоса за забором смолкли. Ворота со скрипом отворились. За ними, к изумлению Джона, стоял его недавний попутчик Николай Васильевич Ознобишин.

— Добрый вечер, Джон! — радостно приветствовал он Половинкина, неодобрительно косясь на Воробьева. — И ты, Геннадий Тимофеевич, здравствуй.

— Николаю Васильичу пионерский салют! — весело прокричал Воробей.

— Крокодил Гена приехал! — зашумели под навесом возбужденные голоса. — Самогоноцки нам привез! Сальца нам привез! Пить будем, гулять будем!

Ознобишин еще раз неодобрительно покосился на сетку, которую Воробей отвязывал от седла.

— Что ж ты, Геннадий Тимофеевич? Опять за свое? Ты же знаешь, им пить нельзя! Это запрещено!

— Минздрав предупреждает, — Воробей поднял палец, как перст указующий, — что ежели человек хочет выпить, он должо́н выпить! А дураки тоже люди!

— Все-таки ты невозможный человек, — вздохнул Ознобишин, печально отступая. — Откуда хоть самогонка?

— От Михалыча, само собой. Натуральная!

— Точно от Михалыча? Не паточная дурь?

— Обижаешь, начальник! Я же не убийца.

Оставив Ознобишина с Джоном, Воробей потащился под навес и направился к опрятно одетой старухе, одиноко сидевшей в дальнем, самом темном конце стола.

— Здравствуйте, тетя Василиса.

— Здравствуй, Геночка!

Воробей пристально всмотрелся в лицо старухи, словно надеялся отыскать там какие-то долгожданные изменения. Та взирала на него равнодушно и отрешенно, как если бы перед ней был не живой человек, а неодушевленный предмет, к которому она давно привыкла. Видимо, не найдя в лице того, что искал, Воробей загрустил и достал из кармана оранжевый пластиковый гребешок с маленьким круглым зеркальцем.

— Вот… Как вы просили…

Старуха сразу оживилась.

— Спасибо, Геночка! Спасибо, миленький! У меня ведь тут всё тащут. Вчера вот копеечку украли.

Старуха поднесла зеркало к лицу и принялась кокетливо расчесывать седые космы. Половинкин невольно отметил, что, несмотря на возраст, она была еще хороша собой. И прихорашивалась она бойко, по-молодому, даже с вызовом, поворачивая голову так и эдак, высоко задирая подбородок, отчего кожа на ее шее и щеках натягивалась, делая лицо еще моложе.

Медленно, словно боясь ее спугнуть, Воробей отошел и вперил недобрый взгляд в сидевших за общим столом дурачков.

— Если кто-нибудь… Хоть вещь… Хоть копеечку… Задавлю вот этими руками!

Сумасшедшие испуганно молчали.

Неожиданно Воробей улыбнулся. Металлические зубы хищно сверкнули в свете лампы.

— Ладно, шизофреники, проехали! — весело сказал он. — Все одно не перестанете воровать.

Со стуком, одну за одной, он выставил на стол бутылки с самогоном и развернул сверток, из которого выпал увесистый шмат сала, несколько вареных яиц и пучок какой-то зелени. При виде этого гастрономического богатства дураки счастливо загудели.

— Цесноцок, цесноцок! — гомонили они, особенно оценив помятые листья черемши, в изобилии росшей по всей округе. — Сальце! Яицки!

— И самогонцык… — передразнил их Воробей.

Наблюдавший это Ознобишин махнул рукой.

— А-а! Пропади оно все пропадом! Если от Михалыча, я тоже выпью за общий праздник! А вы, Джон?

— Как вы здесь оказались? — спросил Половинкин.

— В этих местах все дороги ведут в Красавку. В этот, так сказать, дом скорби, а на самом деле — веселия и пития, — напыщенно отвечал Ознобишин. — Вы можете смеяться надо мной и считать меня самого круглым идиотом, но вам, человеку заграничному, этого не понять. Я мчался сюда потому, что вы единственный иностранец, который появился в наших палестинах в обозрении всей моей прошлой и будущей жизни. Ну вот, сказал очевидную глупость. Смущаюсь, тушуюсь, не скрываю…

— Простите, — сказал Джон, чувствуя одновременно и неловкость перед этим человеком, и нарастающее раздражение против него.

— За что мне прощать вас, голубчик? Скорее, это мне надо извиняться. Вы человек нормальный. А мы тут все ненормальные. Они-то — по понятной причине. Воробей — потому что совершил в своей жизни поступок, который до сих пор не вмещается в его сознании. Он говорил вам, что двадцать лет назад зверски, с садистской изощренностью задушил свою возлюбленную? Что же касается меня… Моя ненормальность в том, что я всю жизнь чувствую себя неродным среди людей, которых по-настоящему всем сердцем люблю.

— Я где-то читал, — заметил Половинкин, — что это проблема всей русской интеллигенции.

— Да-да, — рассеянно согласился учитель. — Читывали и мы сборник «Вехи», господина Бердяева… Только, видите ли… Мое отличие от остальных интеллигентов в том, что они решают этот вопрос, сидя в Москве, и наведываются в деревню в качестве дачников. А меня он мучает ежедневно, ежеминутно! Ах, Джон! Ведь я мог остаться в Москве! Я с отличием окончил Московский университет. Меня любила очаровательная девушка и ждала от меня предложения руки и сердца. Руку я предложить ей мог. Но сердце подсказывало, что я обязан вернуться сюда и отдать этим людям то, что задолжал. А что я задолжал? Вы читали «Исторические письма» Петра Лаврова? Там говорится, что мы, интеллигенты, суть командированные от народа в городскую культуру. И наша задача все сделать для блага народа. Кажется, все так просто…

О, я учился на совесть! Я дневал и ночевал в Ленинской библиотеке. Я изучил историю своего края так, как ее не знает никто. И я думал: вернусь и расскажу этим людям о них самих, об их предках, земле… Спасу от пьянства культурной работой… Господи, чего я только не думал…

Половинкин не заметил, как они оказались за столом в некотором отдалении от пирующих. В руке учителя был стакан, наполовину заполненный самогонкой. В руке Джона был такой же.

— Выпьем, американец! — развязно предложил учитель. — Выпьем за Россию! И пусть она летит… ко всем чертям вместе с ее философами и идиотами!

Не дожидаясь ответа, Ознобишин жадно проглотил самогон, сморщился и, свирепо вращая побелевшими глазами, стал сочно жевать лист черемши.

«Наверное, он много пьет», — подумал Джон.

— Ошибаетесь, — угадал его мысль учитель. — Физиологически я не выношу выпивку. Но пить в России необходимо, как в Африке. В Африке это нужно, чтобы убивать в себе какие-то бактерии. С ними не может справиться организм белого человека. А в России спирт помогает мыслящим людям не сходить с ума.

— Если позволите, я продолжу свою повесть, — предложил учитель. — Не скажу, что на свете нет ее печальнее, но глупее — точно. В Москве я заразился возвышенной идеей создать в отдельно взятом колхозе идеальный миропорядок. Суть моей идеи состояла в том, чтобы вернуть в народ мистическое чувство земли. Власть земли! Я и теперь убежден, что никакое рациональное ведение хозяйства в России невозможно, пока не пронизано поэтическим воззрением крестьянина на землю, на свой труд. Крестьянская работа, даже механизированная, очень тяжела. И если нет ей высшего оправдания, то нет и смысла в труде крестьянина.

Итак, я приехал в Красный Конь и получил место директора школы. И тогда я собрал не учеников, а их родителей. Я рассказал им, как мог, о своей идее. Они слушали меня внимательно и ни разу не перебили. Потом покивали головами, встали и разошлись. Ни одного вопроса! Я был раздавлен. Я не спал ночами, я путался на уроках… Я начал понемногу пить. Наконец — я понял, Джон! Все, что я говорил, было, может быть, и прекрасно, но беспредметно. А деревенский народ к человеку, абстрактно мыслящему, относится с уважением, но подозрительно. Он не понимает, что у того на уме. И я вспомнил о Красном Коне.

Лицо учителя загорелось вдохновенным огнем.

— Есть одна красивая легенда. Однажды святой Егорий летел на своем крылатом коне над Русью. И там, где конь ступал на землю, пробивался родник. Рядом с родником основывали село. Называли эти села Конь, Красный Конь, Малый Конь… Этих Коней по Великой, Малой и Белой России рассыпано великое множество. И все они, заметьте, находятся на одинаковом расстоянии друг от друга. На расстоянии одного прыжка коня. Это можно проверить по старым картам. Места эти почитались святыми, и вода в источниках — тоже.