Людмила Петрушевская - Детский мир (сборник)

И единственная возможность умереть – это задохнуться от счастья.

Татьяна Москвина

Вместо игрушек

Летняя моя подруга Вера, старше меня на три года, имея в школьной программе «Братьев Карамазовых», чуть не со слезами на глазах протягивала мне ее неумолимую толщину – слушай, расскажи мне, что там, это же невозможно прочесть!! Я старательно пересказывала, но на «Великом инквизиторе» Верка сломалась. Тратить лето на такой кошмар!

Требовать, чтобы натуральная блондинка Верка, с ее богоданными ногами и губами, в пятнадцать лет заморачивалась на Христа, было немилосердно. Все-таки Он не к ним приходил, не к чудным кралям, на которых с детства засматриваются все окрестные мальчишки, – зачем? Таким женщинам и без того хорошо. До поры до времени, ведь, как известно, «все будет хорошо, пока все не станет плохо» – а на этом этапе они сами обычно находят или Его, или… наоборот.

Это к нам Он приходил, к уродинам и оборванкам. Подавал весть о себе. Вдруг в бабушкином шкафу обнаруживалась странная книга, старая, рваная, с печатью кадетского корпуса, с вязью непостижимых букв, но они, однако, складывались при усилии в огненные слова, про которые ты сразу понимал, что – знаешь, всегда знал: «Отче наш иже еси на небеси да святится имя Твое да приидет Царствие Твое…»

Маленькая моя тайна: потихоньку разбираю церковнославянский, коплю знание по крупицам. А так я – ребенок как ребенок, учусь, играю.

Игрушек у нас почти не было. Игрушки шли по ведомству «легкой промышленности», а все легкое, в отличие от тяжелого, было в советской стране под подозрением и в некотором небрежении. Было такое впечатление, что советские игрушки делали те же мозолистые руки, что трудились и в тяжелой промышленности, в часы редкого и трудного досуга. Но без той душевности, которая отличает (отличала) деревенского мужика, строгающего своим чумазым детишкам какого-нибудь конька или медведика из полена. Словно бы печать уныния и тоски лежала на лицах и мордах советских детских игрушек.

Зато, конечно, материалы были солидные – настоящее дерево, ткани, пластмасса такая, что танком не раздавишь. А детям много ли надо для игры и привязанности. Шварц в обожаемых мною дневниках писал, как в конце двадцатых годов в плане контрреволюционной пропаганды были изготовлены уродливые отвратительные попы, чтоб наши дети как можно раньше прониклись ненавистью к духовенству. Но железные мозги не учли детскую психологию – и девочки бережно мыли, кутали, кормили и укладывали спать своих безобразных священников, с нежностью маленьких сердец будущих матерей…

Помню своего замусоленного, матерчатого с шерстяным покрытием беленького зайца (назывался Яшей). И конечно, знаменитого «Мишку-блокадника». Бывший плюшевый зверь перешел ко мне от мамы, а маме он был подарен в 1939 году. Пережил действительно блокаду, облез до тканевой основы, оторванное полукруглое ушко пришили зеленой ниткой, Мишка выцвел, потерял глаз – замененный пуговицей. Я иголкой делала ему какие-то «прививки», однажды игла унырнула в Мишкино довольно твердое тельце, и было не достать, так он и продолжал жить, как раненый с осколком – с иголкой внутри.

Мишка-блокадник после меня перешел к сыну Севе, потом к сыну Коле; в конце девяностых я вдруг глянула на него, сидящего средь новых мягких зверей, и поразилась: у него было усталое, печальное выражение лица, как у много пережившего человека.

Четырех детей поднял наш медведь, можно сказать! А бомбежки, а карточки! Ветеран труда, ей-богу. Планирую посадить его как-нибудь на почетное место, особую этажерку, что ли, выделить – заслужил зверь.

Начитавшись Андерсена, я решила, что ночью игрушки оживают и разговаривают. Пыталась не спать и подглядеть, как и о чем Мишка говорит с Яшкой. Не вышло.

Мишка, конечно, был сделан перед войной по каким-то прежним, дореволюционным лекалам, несоветский у него был вид. Лапы, к примеру, двигались – у советского игрушечного зверья лапы уже не двигались, намертво приваренные к тушке. Весь он был соразмерный, с небольшой головой и без четких ориентиров на реальность (такой немедведный медведь).

Куклы же наши были так страшны, что мне их покупали редко. Одну все-таки помню, она говорила «мама» при определенном нажатии с одновременным укладыванием, но делала это хриплым, пропитым басом и недолго.

Несколько лучше дела обстояли с «викторинами» – это были познавательные игры, где при выборе правильного ответа нужно было прикладывать проводок со штырьком к специальной заклепке на картинке, и загорался зеленый (правильно!) или красный (неправильно!) огонек.

Наибольшую привязанность я питала к диафильмам, пока не сумела самостоятельно выбраться в кино. «Диафильмы», то есть маленькие фильмы, продавались в маленьких железных контейнерах, размером чуть толще катушки с нитками, а высотой такие же, вместе с проектором. Проецировались диафильмы куда угодно – хоть на подушку, кадры с изображением и текстом менялись путем вращения ручки проектора. Кадры брались из мультфильмов и детских картин – «Зайка-зазнайка», «Марья-искусница», «Волк и лиса»…

Во что же мы еще играли в докомпьютерную эру?

«Бумажные модели». Мы рисовали силуэты воображаемых красоток, вырезали их из картона и затем «шили» им платья выдуманных фасонов. Платья раскрашивались и вырезались из мягкой бумаги, причем предусматривались маленькие прямоугольные фестончики-загибы (чтоб платья держались на картонной фигурке) на плечах и по бокам. Платья все были сплошь старомодные, с пышными юбками, хранились в специальной коробке. Если объявлялся бал (то есть на станции Каннельярви шел обложной дождь), наши с Веркой модели объединялись для светских разговоров.

Прообраз гламура? Видимо, в некотором роде. Только мы не копировали наши платья, а честно изобретали.

«Карты». Играли в подкидного, переводного, круглого дурака, в девятку и в кинга. Реже в очко. Новые игры как-то не приживались – мы освоили, скажем, «храп» и «лямс», но в обойму они не вошли. Зато тупая «пьяница» осталась прочно – на самые дождливые дни, наверное. Эта игра на двоих, и состоит она в том, что колода раздается поровну, а дальше игроки выкладывают верхние карты – у кого достоинство больше, тот загребает выигрыш под низ. И опять выкладываются две верхние карты и так далее.

Если выпадают две карты одного достоинства, это «спор», тогда поверх спорящих карт кладутся еще по две – одна закрытая, рисунком вниз, другая открытая. Никакого ума, никакой сноровки не нужно – игра ведется на чистый фарт. Когда карты высшего достоинства раздаются примерно поровну (у тебя два туза и у противника два и т. д.), игра рискует затянуться надолго. Но всякий туз может уйти из-за «спора», как и любое могущество в принципе, тогда ты постепенно лишаешься своих карт, а противник жизнерадостно констатирует, что ты де «пропил, все пропил».

Остроты насчет «пропивания» – самое занятное (кроме рокового «спора») в этой игре, так что каждый тут стремится отличиться. Ужас! Пропиваюсь! В кабаке все пожитки! А вот моя десяточка, умница, восьмерочку взяла, так я еще поживу… поживу… а! спор! А у меня карт больше нет. А если на руках у тебя карт нет, а на столе «спор», значит, ты имеешь право для разрешения «спора» тянуть из колоды противника любую карту. С узаконенным возгласом: «Дай допить!»

И это может быть сам туз. Бывали случаи! И вот дотла «пропившийся» медленно возвращает себе достатки и пожитки. «Корову купил», – возвещает он противнику. «Изба новая, пятистенок»… Игра заканчивается только тогда, когда в руках одного из игроков оказывается вся колода целиком.

«Акулина» – это пиковая дама, роковая карта колоды. При игре в «Акулину» (видимо, тотем – карту переназвали по-доброму, по-домашнему) карты раздаются трем или четырем игрокам. Они сбрасывают парные, акулину же сбрасывать нельзя. Потом тянут по карте друг у друга, опять сбрасывая, если составляются пары. Смак в том, что коли ты обладатель акулины, то делаешь непроницаемое, неподвижное, так сказать, «покерное» лицо. Чтоб было непонятно, у кого сейчас акулина. И пристраиваешь свою роковую даму так, чтобы противник ни о чем не догадался – где-нибудь сбоку игрового веера, второй слева. Когда кто-то добровольно и фатально вытягивает акулину, игроки заливаются счастливым смехом.

Сбросил все карты – вышел, остался с акулиной (или с акулиной плюс другая дама, безымянная, кстати, нет имени для дамы треф, бубей и червей) – проиграл.

Кстати, я тогда заметила, что пики – самая сильная масть. Они легче и чаще всего вытаскиваются и из колоды, и из игрового веера. Я провела ряд экспериментов и научилась чувствовать пики почти безошибочно.

Интересный подвид карточной игры лично изобрели мы с Верой – на основе маленьких фотографий советских актеров, наборы которых я усердно коллекционировала.