Уорис Дири - Цветок пустыни

— Где Старик?

А потом по очереди сажали этого маленького седовласого мальчика к себе на колени.

— Что скажешь, будут дожди в нынешнем году? — спрашивали у него.

Говорю как на духу: он никогда не вел себя как ребенок, хотя по годам был еще совсем дитя. Он размышлял, разговаривал, сидел и вообще вел себя так, как делают это очень мудрые старики. Все его уважали, но и побаивались тоже — настолько очевидным было то, что он не похож на остальных. Старик умер, будучи по годам совсем еще мальчишкой, словно в несколько коротких лет уместилась целая жизнь. Никто не знал, от чего он умер, но все чувствовали, что в этом был сокрыт какой-то глубокий смысл. «Он не от мира сего, иначе и быть не может…»

Как во всякой большой семье, каждый из нас отличался своими чертами характера. Я, например, была бунтовщицей — такой репутации я обязана поступкам, которые мне самой представлялись абсолютно логичными и оправданными, но старшим, особенно отцу, казались просто возмутительными. Как-то раз мы с младшим братом Али сидели под деревом и ели белый рис[2] с верблюжьим молоком. Али быстро и жадно проглотил свою долю, а я тщательно жевала, потому что это был редкий для нас деликатес. Еда не была у нас чем-то само собой разумеющимся, поэтому я всегда ценила ее и с наслаждением смаковала каждую крошку. В моей чашке оставалась совсем капелька риса с молоком, и я предвкушала радость от этих последних крох. И вдруг Али запустил ложку ко мне в чашку и выгреб все до последнего зернышка. Не раздумывая долго, я схватила лежащий рядом нож и воткнула ему в бедро. Он завопил, но нож из раны вытащил и вонзил в мою ногу, в то же самое место. Теперь мы оба были ранены, однако наказание выпало мне — я же ударила его первой. У нас до сих пор остались одинаковые шрамы в память о том обеде.

Одно из самых ранних проявлений моего бунтарского характера связано со страстной мечтой иметь пару башмаков. Обувь на всю жизнь стала моей навязчивой идеей. Даже теперь, когда я работаю моделью, у меня не очень много одежды, пара джинсов и две-три футболки, зато целый шкаф забит туфлями на шпильках, сандалиями, теннисными туфлями, кроссовками, мокасинами, сапогами… Только — вот смешно! — надеть мне к ним нечего. А когда я была маленькой, мне отчаянно хотелось иметь обувь, однако в нашей семье и одежда-то была не у всех детей, а уж на обувь денег и подавно не хватало. А мне не давала покоя мечта носить такие же замечательные кожаные башмаки, как у моей мамы. Как жадно я мечтала: вот надену такие удобные башмаки — и погоню на выпас свое стадо, и буду идти, не обращая внимания на камни и колючки, на змей и скорпионов! Мои ступни вечно были в синяках и ссадинах, следы от них остались до сих пор. Однажды острый шип проткнул мне ступню насквозь. А бывало, что шипы вонзались в ногу и ломались там. В пустыне у нас врачей не было, как и лекарств, чтобы залечить рану. А ходить-то все равно нужно было, иначе как пасти скот? Нельзя было сказать: «Ой, я сегодня не могу». Просто каждый вставал утром и шел со стадом, как придется.

Один из братьев отца был человеком очень зажиточным. Дядя Ахмед жил в Галькайо[3], а мы пасли его верблюдов и другой скот. Мне поручали ходить за его козами, потому что я работала на совесть, следила за тем, чтобы они вволю напились и наелись, и как могла оберегала их от хищников. Как-то раз — мне было тогда лет семь — дядя Ахмед приехал к нам в гости, и я сказала:

— Послушай, я хочу, чтобы ты купил мне башмаки.

Он взглянул на меня и рассмеялся.

— Ладно, ладно, договорились. Будут тебе башмаки.

Я понимала, что он удивился, ведь девочки обычно ни о чем не просят, а уж тем более о такой диковинке, как башмаки.

Когда спустя какое-то время отец снова повел меня повидаться с дядей, я была как на иголках: еще бы, ведь сегодня тот день, когда у меня появится первая в жизни пара обуви. Чуть ли не с порога я спросила:

— Ну как, ты привез то, что я просила?

— Конечно, вот они, держи, — сказал дядя и протянул мне сверток.

Я взяла в руки то, что он дал, и внимательно рассмотрела. Это были резиновые сандалии, а вовсе не замечательные кожаные башмаки, как у мамы. Просто дешевенькие желтые шлепанцы! Я глазам своим не верила.

— И это мои башмаки? — Я заревела и швырнула ими в дядю.

Шлепанцы попали ему в голову. Отец попытался сделать вид, что расстроен, но у него это не получилось — он согнулся пополам от хохота.

— Просто не верится! — возмутился дядя, обращаясь к нему. — Как ты воспитываешь детей?

Я набросилась на дядю с кулаками за то, что он так меня огорчил. Я была вне себя от злости.

— Я за эту дрянь столько работала? — кричала я. — Я делала за тебя всю работу, и это твоя благодарность? Пара дешевых резиновых шлепанцев для меня? Тьфу! Да уж лучше я буду ходить босая… И буду, пусть даже сотру ноги до крови! Все лучше, чем носить этот мусор!

И я ткнула пальцем в его подарок.

Дядя Ахмед посмотрел на меня, воздел глаза к небу и пробормотал:

— О Аллах!

Потом он со вздохом наклонился, подобрал с земли шлепанцы и увез с собой.

Но я не хотела сдаваться так просто. После того случая я постоянно передавала дяде с каждым родственником, знакомым или просто путником, направлявшимся в Галькайо, одну фразу: «Уорис нужны башмаки!»

Пришлось, однако, ждать много лет, пока моя мечта сбылась и у меня появилась собственная пара обуви. А пока я продолжала пасти коз дяди Ахмеда и помогала семье ухаживать за нашим собственным скотом, пройдя за это время тысячи миль босиком.

За несколько лет до происшествия с башмаками и дядей Ахмедом, когда я была еще крохой лет четырех, к нам однажды заглянул гость. Это был близкий друг моего отца по имени Гюбан, который частенько к нам наведывался. В сумерках он стоял и разговаривал с моими родителями, когда мама посмотрела на небо, увидела, что всходит планета Макал Хидхид, и сказала, что пора бы уже загонять ягнят.

— Давайте я сделаю это за вас, а Уорис мне поможет!

Я надулась от гордости, ведь не мальчиков, а меня выбрали, чтобы помочь папиному другу управиться со стадом. Он взял меня за руку, и мы пошли прочь от хижины — туда, где собрались животные. Обычно я бегала повсюду одна, как дикий зверек, но уже темнело, мне было страшновато, и я держалась поближе к Гюбану. Вдруг он сбросил свою куртку, расстелил ее на песке и сел. Я удивленно посмотрела на него, смутилась, но все же спросила:

— Почему ты сидишь? Уже темнеет, а нам надо запереть скотину в загоне!

— Времени хватит. Мы это мигом сделаем. — Он подвинулся и похлопал по свободному месту. — Садись-ка сюда.

Я неохотно подошла. Но в детстве я очень любила сказки и решила, что сейчас как раз можно послушать одну из них.

— А ты мне расскажешь сказку?

— Если ты сядешь, — Гюбан снова похлопал по куртке, — то расскажу.

Я села рядом, и он сразу же попытался повалить меня на куртку.

— Я не хочу ложиться, я хочу слушать сказку! — заупрямилась я и рывком поднялась.

— Ну-ну, успокойся. — Его рука легла на мое плечо. — Ложись и смотри на звезды, а я расскажу тебе сказку.

Я вытянулась, положив голову на его куртку и зарывшись ногами в холодный песок, и смотрела на мерцающий Млечный Путь. Небо из темно-синего становилось черным, вокруг нас бродили овцы с ягнятами, а я с нетерпением ждала, когда же начнется сказка. И вдруг лицо Гюбана закрыло от меня Млечный Путь. Он протиснулся у меня между ногами и сорвал повязку, обмотанную вокруг талии. Потом я ощутила, как на мою промежность давит что-то твердое и мокрое. Я замерла, не понимая, что происходит, но догадываясь, что это что-то очень нехорошее. А давление все росло, пока я не почувствовала острую боль.

— Я хочу к маме!

И вдруг меня затопила теплая жидкость, а в ночном воздухе разлился резкий тошнотворный запах.

— Ты сделал на меня пи-пи! — закричала я в ужасе, вскочила на ноги и принялась тереть набедренной повязкой между ногами, избавляясь от вонючей жидкости.

— Нет, что ты, все хорошо, — прошептал он и схватил меня за руку. — Я просто хотел рассказать тебе сказку.

Я вырвалась и побежала к маме, а Гюбан погнался за мной, пытаясь удержать. Наконец я увидела маму. Она стояла у костра, и его красно-желтые сполохи отражались на ее лице. Я подбежала и обняла ее колени.

— Что случилось, Уорис? — с тревогой спросила мама.

Следом за мной, тяжело дыша, подбежал Гюбан. Мама посмотрела на него.

— Что с ней случилось?

Он беззаботно рассмеялся и помахал мне рукой.

— Да вот, хотел рассказать ей сказку, а она напугалась.

Я держалась за маму мертвой хваткой. Я хотела рассказать ей, что именно сделал со мной папин друг, но у меня не было слов — я же не знала, что он сделал! Я смотрела на его улыбающееся лицо, освещенное огнем костра, — лицо, которое мне еще не раз придется видеть, — и понимала, что возненавидела его навсегда.