Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Раз уж речь зашла о Лосе, скажу пару слов о пол­ковнике Ружанском, с которым я познакомился два или три года спустя. Меня всегда занимали палачи; любопытно было поглядеть на людей, которые выры­вают у других ногти и волосы и ломают ребра. Знако­мые устроили мне встречу с Ружанским. У этого чело­века был вид фанатика; сам он явно об этом знал и во­обще свою роль исполнял мастерски; если б мне захотелось сравнить его с каким-нибудь актером, я бы выбрал Марлона Брандо. Тот говорит очень медленно, невыразительно, словно бы мучаясь от необходимос­ти произносить какие-то реплики, отчего создается обманчивое впечатление, будто он не заученный текст повторяет, а подыскивает собственные слова; так разговаривал и Ружанский. Мы к нему пришли втроем или вчетвером; Ружанский начал беседу.

— Что вы знаете о революции? — сказал Ружан­ский. — Вы много о ней пишете, есть несколько неплохих книг, но знаете очень мало. У меня в партизанском отряде был парень, которого я любил как сына. Храб­рый, идейный, интеллигентный. После войны я взял его к себе в аппарат и дал звание майора. Однажды он допрашивал саботажника. Саботажник — тупой мужи­чонка — на допросе вел себя нагло и постоянно прово­цировал следователя. Мой подопечный был на грани нервного срыва, потому что не спал уже несколько но­чей, и в какой-то момент, не выдержав, съездил допра­шиваемому по морде.

— Ну и что? — спросили мы.

— Пришлось дать ему пять лет, — сказал Ружан­ский. — Он был майором службы госбезопасности и не имел права на допросе бить человека. Но я не это хотел вам сказать. Знаете, сколько получил саботаж­ник? Два года. Деревенский недоумок толком не пони­мал, что делает, и суд учел разные смягчающие обстоя­тельства. А по отношению к сотруднику аппарата, ко­торый, будучи призван защищать конституцию, сам ее нарушает, ни о каких смягчающих обстоятельствах не могло быть и речи. Вот это — революция.

Потом Ружанский рассказал нам другой анекдот: как-то он вез из Лодзи в Варшаву арестантку — моло­дую женщину — и вынужден был по ее просьбе остано­вить машину, чтобы дама могла в одиночестве углу­биться в лес. Полковник Ружанский спросил, готова ли она дать честное слово, что не попытается убежать, — иначе, сказал он, придется послать с ней конвоира, при котором ей будет неловко справлять нужду; молодая дама дала честное слово и действительно вернулась.

Помню, когда мы потом вышли на улицу, один из моих приятелей сказал:

— Сильный человек. Подумай: ее честное слово могло ему дорого обойтись...

— Ничего подобного, — перебил его кто-то. — Про­сто ей некуда было убежать.

Ружанский также рассказывал мне, что много лет жил с постоянным ощущением страха — он знал, сколько людей хочет его убить; это было в первые по­слевоенные годы, когда еще действовали остатки бо­ровшихся с режимом политических организаций. Чтобы превозмочь страх, Ружанский отказался от по­лагающейся ему личной охраны и каждый день ходил на работу пешком. Рассказ о саботажнике и несчаст­ном майоре, как и рассказ о молодой даме, ценившей свое слово выше личной свободы, я запомнил, вероят­но, лишь потому, что услышал их от человека, славив­шегося своей жестокостью даже среди сотрудников аппарата госбезопасности. Мысль посвятить ему не­сколько прочувствованных слов пришла мне в голову, когда я начал писать о Стефане Лосе, который до кон­ца своих дней боялся произнести фамилию «Ружанский».

Лось был неудачником. Перед войной он написал дурацкую книжонку для юношества под названием «Погранзастава»; кажется, это была повесть о бравых пограничниках, охранявших наши рубежи от больше­вистских агентов. После войны его, естественно, не пе­чатали, и бедняга голодал. Помню, его называли Кузе­ном Понсом: он всегда умудрялся приходить к знако­мым в обеденное время. Люди помогали ему как могли. Тадеуш Шмидт, наш самый красивый киноактер, часто под разными предлогами зазывал его к себе, чтобы не­множко подкормить; то же самое делали и другие. Только тюрьма избавила Лося от необходимости до­бывать средства к существованию. Перед смертью, уже из больницы, Лось написал мне письмо; письмо это меня не застало, а когда я собрался ему ответить, выяс­нилось, что бедняги уже нет в живых.

Вторым пишущим человеком, с которым я позна­комился во Вроцлаве, был Тадеуш Зеленай, чудак, при ходьбе как-то странно клонившийся влево. Помню, я от нечего делать пошел на чьи-то похороны, чтобы поглядеть, не бросится ли безутешная вдова в могиль­ную яму вслед за любимым мужем. Мы стояли под дож­дем, слушая очередного оратора; вдруг прибежал за­пыхавшийся Зеленай и вручил ошарашенной вдове коробку шоколадных конфет. «Не мог достать цве­тов», — объяснил он. Несколько лет спустя, просматри­вая старые подшивки «Пшекруя», я наткнулся на по­добный анекдот, так что по сей день не знаю, кто у ко­го украл сюжет.

Писалось мне во Вроцлаве неважно. Никогда рань­ше в моем распоряжении не было столько времени; я мог читать сколько влезет, но вскоре, помню, впал в от­чаяние, усиливавшееся с каждым днем. Я понял: жизни моей не хватит прочитать все, что хотелось бы, — а стипендию мне дали только на три месяца. Но я решил не сдаваться и перешел на систему overtime[19]; знакомые врачи снабжали меня таблетками бензедрина, чтобы я мог трудиться сутки напролет. Мне не хотелось являть­ся к Неверли с пустыми руками — в таком случае пришлось бы возвращаться на работу, а это означало ко­нец писательству.

Сейчас мне уже трудно сказать, какие из множества прочитанных книг произвели на меня впечатление, а какие нет. Беда была в том, что я не умел читать. В ста­тьях, печатавшихся в старом «Одродзене» или «Кузни­це», я половины не понимал, а обратиться за разъясне­ниями было не к кому — во Вроцлаве не существовало так называемой «среды». Я перерывал толковые слова­ри, но и это не всегда помогало: часто, читая в журнале какую-нибудь статью, я вынужден был бросать ее на середине и углубляться в книгу, о которой автор вскользь упомянул в подтверждение своих умозаклю­чений. В частности, я пытался уразуметь, в чем состоит проблема типического в литературе; кажется, в тог­дашней Польше я был единственным дураком, старав­шимся постичь суть этой проблемы. Кавычками я в данном случае не пользуюсь совершенно сознательно.

Поскольку тогда все талдычили о типическом в ли­тературе и понять что-либо стало совсем уже невоз­можно, я решил подойти к вопросу по-своему: отпра­вился в городскую библиотеку и отыскал все, что было написано о «Пепле и алмазе», рассчитывая узнать мне­ние разных мудрецов о моей любимой книге. И вот тут-то я вконец запутался.

Критики, как правило, рассыпались в похвалах, уп­рекая Анджеевского единственно за то, что образы коммунистов в его книге слабее, чем Мацека Хелмицкого и других отрицательных героев — тут я тоже со­знательно обхожусь без кавычек. Помню, профессор Стефан Жулкевский написал: «Щука представлен нам самым стереотипным способом — как воплощение моральных устоев». Щука — усталый, лишенный иллю­зий, не верящий в возможность скорой победы рево­люции человек — не казался марксистским критикам правдивой фигурой.

Подобные упреки адресовались и Подгурскому, другому коммунисту из «Пепла и алмаза». Подгурский проигрывает свой первый поединок с новой действи­тельностью; его система моральных и этических цен­ностей рушится при соприкосновении с реальностью, и он не решается посадить в тюрьму человека, кото­рый в концлагере исполнял обязанности капо. Он пы­тается этого человека судить, но судить другого мож­но, лишь опираясь на собственный опыт, а Подгур­ский в концлагере не сидел. Не пережив того, что, безусловно, довелось пережить кумиру его молодости, он не решается отправить в тюрьму человека, на долю которого выпали непосильные испытания, и отпуска­ет его. Это очень здорово, но именно за это критики-марксисты корили Анджеевского; я же тогда понял, что ум нельзя заменить представлением о том, как над­лежит мыслить.

После войны все восхищались книгой Боровско­го[20] «Прощание с Марией». На меня эта книга тоже произвела сильное впечатление, но чего-то мне в ней доставало. Я долго гадал, чего именно, и сообразил только много лет спустя, когда случайно прочел пись­мо одного из наших лучших писателей к моему другу; писатель признался, что лично его в польской литературе о войне раздражает отсутствие чувства зависти. Вот тогда я понял, чего мне не хватает у Боровского: чувства зависти в душе человека, которого бьют. И признания в том, что избиваемый предпочел бы быть бьющим. И желания битого самому бить других; об этом должны мечтать и хорошие битые, и плохие. Пя­титомник Боровского просто необходимо прочесть всякому, кто в Польше пытается стать писателем; Бо­ровский начинает как ангел гнева, а кончает как доно­счик. Начинает со стремления показать правду, и только правду; заканчивает, называя фашистом, мер­завцем и певцом атомной бомбы и бактериологичес­ких войн Фолкнера, чьих книг, скорее всего, не чи­тал, — того самого Фолкнера, главная тема которо­го — любовь к ближнему.