Александр Мелихов - Нам целый мир чужбина

Мерилин Монро, а уж что до ядрености… У Юли, когда она сдвигала колени – как у петуха, по ее собственной простодушной характеристике (зато у меня – “дьявольские”), – между жидковатых ее ляжек возникал веретенообразный просвет – и ничего.

Походило на то, что я вожделел бы и к любой образине, если бы только она не портила мне настроение своей глупостью, злобой, жадностью – не напоминала об унылых сторонах реальности.

Катькина беда (и моя, и моя, чего уж там) заключалась в том, что именно через нее в мою жизнь проникли заботы, от которых невозможно улизнуть, долги, которые невозможно заплатить… Все должно служить человеку, а потому и семья, как и все, что требует не только брать, но и отдавать, оказалась для человека бесчеловечной ловушкой: свою высшую нужду – сексуальную – неповторимая личность вынуждена справлять там, где все напоминает о самом невыносимом – о долге.

Наш с Юлей – не роман, поэма – настаивался на ядах куда более утонченных: прикосновенность к Науке, захватывающие препирательства о редких фильмах и книгах, ощущение избранности

(моей – это и для нее было более чем упоительно). Ропот значащих речей был шифровкой ничем не заслуженного счастья – губы сами собой ни к селу ни к городу растягивались в блаженную улыбку.

Чуть прерывая возбужденную болтовню (нужно было успеть как можно больше про себя рассказать – обнажить хотя бы душу), Юля немедленно принималась напевать. А Катька пела только под грустную минуту – что-нибудь страшно прочувствованное, великолепным сильным голосом, пробуждающим в тебе что угодно, только не легкомыслие, немедленно овладевавшее мною в присутствии Юли. Ради него-то и благодаря ему я совершил главное в своей жизни предательство. Легкомыслие – это, в сущности, и есть счастье.

После того как все было кончено и она сначала едва кивала мне при редких встречах (я уже подвизался в лакотряпочной отрасли), опасаясь, что я снова полезу объясняться, а потом уже едва кивал ей я, по причине чего ей самой пришлось ввязаться в объяснение, она поспешила мне сообщить, что я обошелся с нею как подлец.

– Если ты, с твоей добропорядочностью, с твоей осторожностью, трахалась на письменном столе, – наверно, с этим не так-то легко справиться? – с ненавистью спросил я. – Так чего же можно от меня требовать?

Мимо, как в былую пору нашей бесприютной любви, пробирались шубы, пальто, куртки – дело происходило в метро.

– Но ты мне тоже дорого досталась – я больше никому не верю.

Думаю: если уж такие страсти, такие восторги ничего не значили…

– Почему, значили – я тебя и сейчас люблю. – Она как бы легкомысленно пожала плечами. – Просто больше не хочу унижаться.

– Господи, унижаться… Я же погибал тогда, мне от летнего ветерка становилось больно!.. А тебе оказалось дороже твое самолюбие…

И вдруг она пристыженно-ласково улыбнулась и кончиками пальцев быстро-быстро погладила меня по руке, словно ваткой протерла перед инъекцией. Я едва не отдернул руку – только-только корочка подсохла…

Как подлец… На всех тропах, ведущих к любой халяве, к любому незаработанному наслаждению, с незапамятных времен расставлены предупреждения: “Запрещено!” Запрещено красть деньги, труд, беспечность, перекладывая предусмотрительность на ближних, – и только на пути к самой соблазнительной халяве – любви, прекрасному настроению без усилий и достижений, – только там вместо запретительного плаката расцветает сияющий павлиний хвост: “Не упусти!” Вступая в эту зону, которую следовало бы сделать трижды запретной, ты еще чувствуешь себя возвышенной личностью: как же, ведь любовь всегда права!

Но это, разумеется, меня не оправдывает – чужую вещь я никогда не взял бы, сколь бы неотразимо она меня ни возбуждала. Но вот

Любовь!.. Когда я решил, что достаточно натерпелся – ей-то, казалось, вполне довольно было наслаждаться моим обществом, – ни малейшие зазрения совести больше не посещали меня ни тогда, ни сейчас. Ну, проторчала из-за меня в Пашкином особняке, где платили только асам да прихвостням. Ну, упустила пяток претендентов на ее руку и сердце, пока она лет пятнадцать (или сто пятнадцать?) валандалась со мной, – ну так и что? Любовь требует жертв. Правда, при ее катастрофически завышенных требованиях к уму и нравственным качествам мужчин (как только я до них дотянулся?), не представляю, кому она могла бы позволить до себя дотронуться. Когда у нас – лет еще через сто – снова восстановилась некая шутливая дружба в виде редких звонков, она однажды похвасталась, что какой-то чмошник сделал ей предложение. И я – вот гадство – почувствовал удар холода в голову и ненависть к этому мерзавцу. (Кто бы это мог быть? Этот молчалин Хрунов? Этот проныра Чумаченко? Или какой-то мужлан из ее семейного окружения?)

– Неужели ты можешь лечь в постель с этим… с этой трухой?

После мраморов Каррары? – Надеюсь, в моем голосе не прозвучало ничего, кроме насмешки (да нет, прозвучало).

– Постель… – Трубка юмористически вздохнула. – До нее еще дожить надо – главный вопрос, как день перетерпеть…

Фу, этой жарище ни вечер, ни тень не указ. А под аркой

Двенадцати коллегий все равно тянет нагретой плесенью. Все цветет… А, вот та самая дверь – амбарный замок, со вкусом у завхоза по-прежнему все в порядке, а то бы подняться по ущербным ступенькам – и ты в Горьковке. На тамошней прокуренной площадке, поймав за полу смущенно-снисходительно улыбающегося Мишку, я заходился над Уитменом: безграничный, прозрачный фонтан любви знойной, огромной, дрожь исступления, белоцветный яростный сок, бедра, округлости бедер и корень мужской, легкие, желудок, кишки сладкие, чистые, мозг с извилинами внутри черепной коробки, чрево, грудные сосцы, молоко, слезы, смех, плач, взгляды любви и ее треволненья, пища, питье, пульс, пищеварение, пот, сон, ходьба, плаванье, влеченье странное при касании рукой нагого тела, реки артерий, дыханье, вдох и выдох, алый сок внутри вас и меня, кости и костный мозг – это поэмы и части не только тела, но и души, о, все это – сама душа!

Но, опомнившись от гимнов электрическому телу, я бы уже не мог без натуги согласиться, что запах пота у меня под мышками (тем более – у кого-то другого) ароматнее всякой молитвы. Когда-то в

“Трудовых резервах”, отвалившись после убойной разминки, широконосый, как папуас, Толька Гоголев по кличке Гоголь понюхал сначала свою подмышку, затем мою и радостно спросил: “Правда, луком пахнет?” Но не в этом дикарском простодушии – в своенравной чистюле и недотроге я с изумлением обнаружил не то что слияние души и тела, а как бы даже и незнание того, что между ними могут быть какие-то недоразумения. Стыдливость для посторонних – этого добра в ней было на десятерых. Но стыд вовсе не казался ей знаком из глубины, напоминающим о том, что далеко не все в нас достойно нашего бессмертного духа, – нет, скверными в ее глазах могли быть только сознательные поступки, все же остальное – требования исключительно условностей. Но зато уж их-то, условности, она почитала с религиозной непреклонностью.

Казалось бы, в ту пору я и сам был одержим уверенностью, что прекрасное есть жизнь, и не парадная ее сторона, которой рад полакомиться всякий, а подлинная, то есть скорее изнаночная. Я с упоением вглядывался в вулканический фурункулез вскипевшей штукатурки в сыром подъезде, в разорванную напрягшимся льдом жесть водосточных труб, в мозаику битого кирпича и давленого стекла у осыпающихся красно-коричневых стен Петрограда… И Юлю я тоже вечно таскал на прогулки по промзонам, заваленным, словно караванные пути – верблюжьими ребрами, угловатыми останками таинственных ржавых механизмов, на которых вспыхивали отсветы

подлинных вспышек за подлинными копчеными стеклами

подлинных неведомых цехов. “Господи, по каким помойкам ты меня таскаешь!” – не скрывая удовольствия, возмущалась она: каждая новая моя причуда (если только она не угрожала ее монополии) лишь открывала ей новую возможность проявить ворчливо-воркующую снисходительность.

Но снисходительности к непарадной стороне человеческого тела – не натужному воспеванию, а юмористической снисходительности – я учился у нее, у этой фифы, от малейшего проявления публичного бесстыдства вспыхивавшей гадливостью.

Мы доводили друг друга до помешательства, до исступления, до изнеможения, но стыд, несмотря на все усилия, все равно оставался недостаточно растоптанным, а изнанка жизни недостаточно изнаночной. Зато когда покорно бродившая за мной овечка начала взбрыкивать, мы стали проводить досуг все более и более содержательно: бесчисленные петербургские красоты, выставки, хорошие фильмы… В принципе, она все это обожала – общую атмосферу прежде всего, но и в причудливо избираемые конкретности, бывало, втрескивалась по уши, посещая по пять раз

“Дядю Ваню” с Басилашвили во главе или вступая в личные до фамильярности отношения то с каким-нибудь розовым Буше, то со вспыхнувшей на солнце, выкачнувшись из-под моста, желтой мачтой