Александр Грог - Время своих войн 3-4

Произойди завтра война, и нет подготовленных специалистов для ведения разведки в глубоком тылу, нет диверсантов, вольных поступать по государственной необходимости, не разделяющих себя и государство, а если ему больно — значит, врагу надо сделать во сто крат больнее, а не просчитывать процент выполнения задания с цифрами по своей платежной ведомости. С середины 90‑х расцвет времен «нового спецназа» — наемного — не готового к смерти за идею, а лишь на оправданный риск ради денег… Но можно ли сказать, что он плох в рамках возлагаемой задачи? И был ли плох афганский спецназ?

«Афганскую войну», которая если взять по большому счету, войной не была, изучали в военных академиях США. Разбирали на самом высоком уровне и… копировали. Русские показали новый вариант войны, заставивший перестроить США собственную стратегию. Сравнительно небольшими силами и мизерными, с военной точки зрения потерями, втрое меньше, чем за тот же срок погибло в автомобильных авариях на дорогах необъятной страны–империи, называемой Союзом Советских Социалистических Республик, но порядочными материальными затратами, поскольку не столько воевали, сколько строили.

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

СПРАВКА:

«Ограниченный контингент советских войск (ОКСВ) оставался в Афганистане в течение 9 лет, 1 месяца и 19 дней. По официальным данным, за годы войны в Афганистане прошли службу 620 000 военнослужащих, а в качестве гражданского персонала — 21 000 человек. Для Советского Союза афганская кампания носила локальный характер, в том числе по численности людей, привлеченных к ведению и обеспечению боевых действий в Афганистане. В ней участвовало менее 1,5 % граждан, призванных с 1979 по 1989 год на военную службу по всей стране. Потери советской армии в ходе Афганской войны составили 15 051 человек…»

(конец вводных)

----

Средние ежедневные потери солдат и офицеров в Великую Отечественную, если взять на учет каждый день той войны, что не был похож один на другой, был неравен победами, еще более поражениями, — составили более 8 тысяч убитыми. А всего, вместе с ранеными — 20,5 тысяч. В день!

И 15 тысяч солдат и офицеров мы потеряли за всю Афганскую компанию, хотя США и Европа вкладывали огромнейшие средства в талибов (они их и создали), в их обучение, оснащение, идеологию — организовывали и оплачивало содержание их баз на территории Пакистана, выпуская того джина из бутылки, которого спустя полтора десятилетия сами же с неимоверным трудом будут загонять вглубь, но так и не загонят. Купят. Но русские уже показали новый способ войны, тот до которого, как со вздохом признавали многие американские аналитики, они, к сожалению, не додумались во времена войны Вьетнамской, которую с треском проиграли, потеряв там в десятки раз больше, чем Россия за девять лет Афганской, а это без учета «Вьетнамского синдрома» — покончивших счеты с жизнью ветеранов, а также «съехавших с катушек»…

Вроде не осень, не зима, а настроение осенне–зимнее, сны замучили, сомнения в правильности каких–то давних решений, действий, словно настала пора исповедываться — только вот кому?

Бог так поживает, как кто понимает.

— У Михея написано: для сирот не Петр с ключами и вопросником у ворот, а сам Бог встречает, особую калитку отворяет — одну для воинов и сирот… Мы сироты государства нашего.

Миша в бога не верит, но слушать Сашку ему приятно. Лоб той верой мажут, которая больше скрипит. Только не понимает — чего это Сашка так расстраивается, были уже лихие дела…

Миша добродушный. Такой же добродушный (только глаза пронзительные) был и после того, как пулемет пришлось тряпками обмотать и ссать на них, когда любой неумный, посмотрев на то, что он натворил на подходах, в сердцах готов был обозвать его мясником, не понимая, что фактически спас группу с единственной доступной для одного мощного рывка стороны. Но не дал завершить этот рывка. Никому не дал… Некоторых пришлось добивать, но это дела технические. Пулемет все–таки… А вот у Сашки раненых не бывает. Хотя у Сашки, когда готовится стрельнуть, глаза у него вовсе не пронзительные — бесцветные серые…

Сашка — Сорока любое дело «воробьем» — клюнул и упорхнул — воробью разбег не нужен. Миша — Дрозд устраивался обстоятельно, потом еще и покряхтит, с точки снимаясь. Словно с разбега ему надо — как иному гусю.

Сашка знает кучу премудростей, такие специфические, как ведет себя пуля над водой, и что стекло «раздевает» пулю, не гарантируя поражения — дальше вступает фактор удачи для обоих. Сашка в некоторых делах на собственную удачу не рассчитывает, практикует сдвоенный выстрел.

Миша живет не знаниями, а наитием, ощущениями — что правильно, и что неправильно, не ошибаясь, и всякий раз удивляя инструкторов. Он не может объяснить — почему попадает, почему всякий раз угадывает оптимальное расположение собственной огневой точки–поддержки подразделения, откуда чувствует запасные позиции и лучшие пути отхода, при этом кажется недалеким, даже туповатым, но всякий раз лучшим. В учебном центре это многих раздражало, до той поры, пока «по Мише» не был спущен устный приказ — не придираться.

Миша уже не раз обещал Сашке (когда на того нападала такая же хандра), что вынесет, не оставит. Миша в своих силах уверен. Как тогда, в Афгане, на высотку разом занес свой пулемет с комплектом, оглушенного обвалившимся камнем Петьку — Казака и раненого в ногу Леху — Замполита. Замполита — положив поперек себя, словно увязанного барана, а Казака — взяв подмышку, тряпкой на согнутом локте. Того и другого в полной сбруе, если не считать автоматов. Прикрывал отход Сашка — Снайпер. И так прикрывал, что потом понять не могли — кто же больше накрошил? Очень сердитый Миша — Беспредел своим пулеметом, уже с высотки, или Сашка — Снайпер, который фактически со своего места так и не сдвинулся, остался внизу, где живого места не осталось, а пули, словно ослепли — его не тронули, а всем зрячим стрелкам он раньше свет потушил… Но это были, как потом говорил Извилина, уже не «умельцы», а пакистанские колхозники с автоматами. Можно сказать, повезло.

— Вытащу! — говорит Миша. — В лучшем схроне похороню! Если есть шанс, значит, будет и случай

— Слоны — мои друзья, — отвечает Сашка. — Верю!

— Ну, так что ты? Чему расстраиваешься?

— Тому, что, быть может, мне тебя тащить придется… Жри меньше!

— Типун тебе на все места!

Некоторое время опять работают молча.

— Странно это, — говорит Миша, — думаем об евреях, а кого бить собираемся? Почто по ним–то? Вроде бы, интеллигентная нация. Вежливые!

— Не по нации, и даже не по евреям, которые вовсе не нация, а надстройка всем, а по существующему порядку вещей, — толкует Сашка. — Тебя порядок вещей устраивает?

— Нет.

— Ну и заткнись, пожалуйста, без тебя тошно.

Для русских разделение на «свои–чужие» по национальному признаку — непродуктивно, оно продуктивно только для еврейства, которое рассматривает кровь как собственную партийную принадлежность. Дело во все века известное, но такое же удивительное — как это? — не по личным качествам привечать, не индивидуальной человеческой стоимости оценку давать, а приваживать, объединяться по племенной носатости, топя всех остальных? Смешно и грустно. Но еще чуточку неловко, брезгливо, словно цепанул рукой чужой плевок…

— Все наготове, — говорит Сашка. — Сани в Рязани, хомуты в Москве на базаре, кони по всей России — жеребятами — жди, когда подрастут, да залечатся, поскольку половина с рождения хромает…

— Рассосредотачивается Россия! — одобряет Миша. — Чтоб все разом не накрыло медным тазом!

Не поймешь — всерьез или шутит, скорее шутит — образ держит.

Переводит разговор с кислого на сладкое.

— Мастак Седой! Негритосок навещает — зачастил. Что скажешь, если в самом деле забеременеют?

— Скажу — Господь второй шанс дал — вымолил у него себе продолжение, вот и выправляется жизнь, — назидательно произносит Сашка.

Миша — Беспредел, он же (по выражению Сашки) — «Дрозд–безбожник», даже не берется подтрунивать, как непременно бы сделал в другое время, говорит отвлеченно:

— Я вот тоже — тот самый осел, которому надо не о перспективах, а морковку перед носом вешать… — мысленно поминает Дарью, и тут же сам себя обрезает: — Все — амба! Шабаш! Наработались. Будем оладьи–блины разводить…

— Сковородки нет! — говорит Сашка, тем не менее, отложив топор, принимается чистую, как слеза, смолу обирать с рук опилками. Такое лучше делать сразу, пока не зачернилась, не вобрала в себя грязь.

Миша — Беспредел бросает на Сашку укоризненный, едва ли не презрительный взгляд, кулаком сбивает лопату с древка, снимает котелок с камней и пристраивает ее среди углей — накаливаться. Одновременно думая, что про бога с Сашки лучше лишнего не спрашивать и не спорить, когда зарывается, что та монашка, и очень хочется сказать, что «про шанс божьего зачатия».