Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла

Но я воспользовался случаем и с самой что ни на есть невинной физиономией, как бы невзначай, спросил сестру, помнит ли она еще ту историю — ну, про нашего прадедушку. А она сразу как отрезала: «Нет». Да еще добавила:

— Меня эта история никогда не интересовала.

Я глотнул слюну и, запинаясь, спросил:

— А разве не ты всегда заводила об этом разговор у нас дома?

Бен спросил:

— Что это за история?

Сестра сказала:

— А господи, история вроде тех, которые рассказывают друг дружке пожилые дамы, попивая в воскресный вечер кофе с эклером. Наш дед с отцовской стороны был незаконнорожденный; кто его отец, знала только его мать — надеюсь по крайней мере, что знала, — но она так никому и не сказала, кто он.

Я поправил сестру:

— Его мать умерла в родах. Тайну она унесла с собой в могилу.

Тут сестра захохотала так, что чуть не свалилась со стула. Зять сказал ей: «Смотри не надорви себе живот», — отчего она захохотала еще пуще, а Бен, сбитый с толку, переводил удивленный взгляд с нее на меня — и обратно. Должно быть, ему казалось, что мы хотим сыграть с ним какую-то злую шутку. Я был готов откусить себе язык, но тоже смеялся, чтобы не выдать себя. Потом, все еще прыская со смеху, сестра сказала:

— Теперь, когда ты повторил это слово в слово, теперь я, конечно, все вспомнила. Это же было мамино всегдашнее присловье — она вынесла из пансиона, где училась, несколько таких патетических благоглупостей. — И она пояснила мужу: — В остальном наша мама была замечательная женщина, а вот тетя Ида со своей вечной черной бархоткой на шее — та из всего делала трагедию. Между прочим, тетя Ида считала, что наш отец совершил мезальянс, и, по-моему, у нее была навязчивая идея, будто это мама не смогла выдержать до свадьбы и лишила невинности ее бедного брата. Все время — со дня смерти нашего отца и вплоть до смерти матери — между этими двумя женщинами шла ожесточенная, хоть и безмолвная борьба, во имя чего, не известно. Они не спорили, но во всем поступали наперекор одна другой: в манере одеваться, в распорядке дня, в пристрастии или отвращении к тем или иным кушаньям, в выборе книг для чтения, в суждениях о кино и театре, но со стороны вряд ли можно было заметить, какая между ними идет война. — И тут она опять обратилась ко мне: — Конечно, ты прав, я много раз заводила разговор о прадедушке, но лишь для того, чтобы хоть немного развеять скуку. Столько родственников под одной крышей, и притом одни женщины, — кроме тебя и дяди Эди! — Она тряхнула головой и продолжала: — И все же, когда мама начинала говорить об этом, а тетя Ида сразу же съеживалась и словно пряталась в свое серое платье (она всегда ходила в сером), как испуганная улитка вползает в свой домик, — все же это было хоть маленькое развлечение. А по правде говоря, вся эта история нисколечко меня не интересовала.

Бен заметил, прежде чем мы перешли на другие темы:

— А ведь история-то совсем недурственная.

Поэтому я решился на следующий день поговорить с ним с глазу на глаз; я совсем потерял голову и испытывал сильную потребность выговориться. Я рассказал Бену все, что знал, сообщил, какие предположения строила моя мать и какие строил теперь я сам, растолковал ему — мы полулежали в шезлонгах на веранде и пили виноградную водку, — что у меня есть некоторые основания считать свою догадку верной. При этом я, конечно, поведал ему и о своих, так сказать, литературных изысканиях. Он внимательно выслушал меня и сказал:

— Звучит довольно убедительно, но должен тебя разочаровать: Томас Манн не еврей.

Я оказался настолько глуп, что стал еще спорить: как же так, он ведь эмигрировал после прихода Гитлера к власти? На что мой зять чуть ли не извиняющимся тоном сказал:

— Ты чертовски молод, я об этом как-то забываю. Откуда тебе знать, что люди покидали тогдашнюю Германию и по другим причинам.

На следующее утро перед моим отъездом сестра сказала:

— Бен бесконечно благодарен тебе за то, что ты ни разу не заговорил с ним о литературе, он просто не выносит разговоров на литературные темы. А он так тебя боялся — ты же изучаешь литературу.

Я что-то пробормотал в ответ, а потом спросил сестру, что все-таки пишет ее муж.

— Детективные романы, — сказала она. — Кроме того, еще статьи о каких-то проблемах филологии — их он пишет для научных журналов, но за эти статьи ничего не платят, так что живем мы исключительно за счет детективных романов.

Я ехал в поезде целый день, и весь этот день был очень счастлив, весел и раскован, только я не понимал, почему они так и не спросили меня о моем ребенке — из чувства такта или из равнодушия. С вокзала я отправился прямо в клуб, где Гарри Голд как раз излагал вслух какой-то скучный раздел экономической науки, и, прежде чем он успел меня спросить, узнал ли я наконец фамилию того столяра, я понял, что у меня нет никаких причин чувствовать себя счастливым. Я рассвирепел: сначала на себя самого, потом на сестру, а потом на Гарри Голда. И вот я напустился на него:

— Тебе-то какое дело до моего прадедушки?

На что он очень спокойно ответил:

— Мне? Решительно никакого. А вот тебе он мог бы пригодиться.

Тогда я прямо на следующий день накатал письмо тете Иде, где на четырех страницах расписывал, с каким увлечением я учусь, рассказывал о профессорах и товарищах студентах, о своей квартирке, о погоде и, как бы между прочим, обмолвился о том, что заинтересовался историей нашей семьи — я старался изложить все это как можно более научным языком, чтобы не возбудить у нее никаких подозрений, — и только заметил вскользь, что она, вероятно, знает об этом больше, чем я.

И вот через три дня передо мной лежал ответ: шесть страниц, притом ни слова о погоде.

Теперь мне было известно следующее: фамилия столяра — Рамметсэдер, он жил с семьей в Урфаре, на Розеннауэрштрассе, в самом начале улицы; там же помещалась и его мастерская. У столяра была только одна дочь, может быть, именно поэтому он охотно взял на воспитание мальчика. Рамметсэдер и его жена, по-видимому, сами не знали, кто отец ребенка, а так как деньги на его содержание поступали с неизменной аккуратностью, у них не было причин заниматься розысками. Однако настоящий отец ребенка все знал о нем — то ли он сам наводил справки, то ли кто-то давал ему сведения, потому что дедушкин приемный отец время от времени получал от адвоката из Линца (его фамилия не то Рурик, не то Юрик — тетя Ида точно не помнит) четкие указания, например: определить мальчика, отлично окончившего начальную школу, в гимназию; или еще через несколько лет, после блестящего окончания гимназии, — предоставить юноше, которому исполнилось восемнадцать лет, полную свободу в выборе профессии. Больше, правда, и она, к великому своему сожалению, ничего не знает, писала тетя Ида, только вот еще что: дочка Рамметсэдера вышла замуж за человека по фамилии Вудицль, эта странная фамилия запала ей в память. Я перестал злиться на Гарри Голда, но зато вдвое сильнее разозлился теперь на сестру, которая всегда делала вид, будто ее это интересует, но решительно ничего не запомнила. Захватив бутылку рома и два стакана, я отправился в кабинет к Гарри Голду, рассказал ему про письмо и — что уж тут поделаешь! — сообщил также о своей догадке. Гарри Голд долго и, казалось, безучастно смотрел на меня, потом вынул изо рта трубку, будто собираясь сплюнуть, и сказал:

— Нет, евреем он не был, это уж точно.

Кто бы он ни был — еврей ли, аристократ, или кто-либо еще, я должен во что бы то ни стало до этого докопаться.

В середине декабря — еще до начала рождественских каникул — я поехал в Вельс к моим тетушкам и, пробыв у них всего один день, отправился в Линц. В телефонной книге я отыскал адрес частного сыскного агентства и пошел туда. В приемной сидели две девушки: одна из них полировала себе ногти, а другая портила их, стуча на машинке. Обо мне доложили шефу, и пришлось ждать, а так как я упустил момент, когда следовало снять пальто, то сидел теперь и парился в жарко натопленной комнате. Наконец над головой девицы, занятой маникюром, заверещал звонок, она вспорхнула со своего кресла и раскрыла передо мной обитую кожей дверь в кабинет хозяина. Хозяин оказался пожилым, но молодящимся человеком: сколько бы ему ни было лет — он выглядел на десять лет моложе. О его гладко зачесанных назад волосах нельзя было сказать, седые они или белокурые; широкое плоское лицо покрывал золотистый загар; взгляд у него был острый, как только что отточенный карандаш. Все это я разглядел не сразу, ибо майор в отставке Ганс Фибиг сидел в дальнем углу комнаты, порог которой я только что переступил, а комната эта была чуть уже моего кабинета и чуть короче гимнастического зала, так что, когда я наконец добрался до его письменного стола, то весь обливался потом. Протянув мне руку, майор в отставке слегка приподнял зад от стула и указал на кресло, стоявшее напротив него.