Титаник и всё связанное с ним. Компиляция. Книги 1-17 (СИ) - Касслер Клайв

Энни сглатывает, не в силах поесть. Это не первый слух о привидении, который, как она теперь знает, здесь обычное дело. Разве не ходят такие истории о всяком большом корабле, особняке, глубоком и темном лесу? Только вчера один пожарный клялся, что видел мужчину в смокинге, который шел к нему по коридору, но растворился как раз в тот миг, когда они вот-вот бы столкнулись. Божился, что почувствовал, как похолодел воздух, когда мужчина прошел сквозь него и исчез. Мол, в коридоре даже запах сигары остался.

С другой стороны, Энни знала, что многие члены экипажа проводят время по ночам в коридорах, передавая друг другу сигару, делясь крохами утешения, – отсюда, вероятно, и запах.

«Ну, некоторые пациенты уже не совсем в себе, – напомнила Вайолет вчера вечером, когда Энни заговорила об этом перед сном. – Неудивительно, что слышат и видят всякое. Пока это пациенты, а не мы, бояться нечего», – добавила она вроде в шутку, но затем, наверное, поняла, что могла невольно задеть Энни – ведь та еще меньше недели назад жила в сумасшедшем доме, – и с робкой улыбкой зажала себе рот ладонью.

Она не сумасшедшая.

Но в ней есть нечто, привлекающее безумие.

Теперь, прежде чем Энни успевает подобрать слова, Вайолет поворачивается к ней, явно желая сменить тему. Она мягко касается броши, приколотой к переднику Энни.

– О-о! Красивая какая. Я видела ее раньше?

Энни трогает украшение кончиками пальцев. Крошечное золотое сердечко, свисающее со стрелы. На щеках вспыхивает румянец – смущение оттого, что на нее обратили внимание.

Вайолет, очевидно, принимает ее молчание за застенчивость, потому что подмигивает Эппингу и санитару.

– Должно быть, подарок от кого-то особенного.

Теперь щеки и вовсе горят.

– Ха! Так и знала. Такие штучки женщины сами себе не купят, и я точно знаю, потому что – я рассказывала вам про?.. – И Вайолет делится очередной историей о поклоннике на трансатлантическом рейсе, который проникся к ней симпатией и хотел подарить любимый браслет своей матери. Но Энни теряет нить, она все еще касается броши и не поднимает глаз.

И зачем она только сегодня надела эту брошь? Наверное, ей просто нужно было крошечное напоминание о том, кто она такая.

Словно маленький золотой якорь.

Только теперь она вместо этого чувствует себя беззащитной и уязвимой, словно на груди пылает алая записка, как в непристойном романе. Энни поднимает глаза и видит, что на нее смотрит Чарльз Эппинг, и на его мальчишеском лице мелькает веселье. Энни улыбается в ответ, и жар стекает с лица к груди и животу. Такой мужской взгляд всегда напоминал Энни огонь, отчасти несущий уют и тепло, отчасти – опасность.

Есть нечто зловещее в этом ощущении, в том, как он на нее смотрит. Во всех историях о призраках. Во всем духе этого корабля. В воспоминаниях, что постоянно вздымаются вокруг нее темной волной.

Нечто ужасающее, как будто похороненная, гниющая правда пробирается ей в душу, как поедающие мертвое тело личинки.

Думая о таком, овсянкой давиться невозможно, поэтому она встает и возвращает поднос.

Когда госпитальное судно прибывает тем же днем в Неаполь, дождь хлещет изо всех сил. Энни выходит на палубу вместе с горсткой медсестер: все жаждут ступить на землю после пяти дней в море. Город, что раскинулся за гаванью, выглядит грязным, убогим; дождь выкрасил все здания в коричневые и мокро-серые оттенки, темные переулки, спускающиеся по склону холма, испещряют город прожилками. В доках стаи детей, одетых в лохмотья, бегают от корабля к кораблю, выпрашивая монеты или еду.

Чарли рассказывал Энни, что они остановились пополнить запасы угля и воды, однако она, выглянув за борт, замечает караван людей и носилок, приближающийся к трапу. Значит, новые раненые.

В условиях войны, бушующей по всему континенту, этот стратегический портовый город переполнен войсками. Их больница наверняка полна раненых. И медики, очевидно, не собираются упускать возможность передать самых тяжелых.

Энни прячется под плащом, мысленно начиная игру в исчезание – я здесь; я не здесь, – и ждет, когда старшая сестра Меррик решит, куда пойдет какой пациент и какая сестра сопроводит его в назначенную палату. Парад из раненых ковыляет к Меррик по одному, длинная очередь одетых в грязно-коричневое и оливково-серое в тон улицам, из которых они вышли. Многие на костылях, некоторые примотаны к носилкам. У всех одинаковые неживые лица, на них лежит печать контузии. Запахи – от них Энни всегда бросает в дрожь. Иногда солдаты проводят в окопах дни, даже недели в окружении собственных экскрементов, буйных крыс и останков погибших товарищей. Многие раны уже гноятся от шрапнели и грязи и настолько глубоки, что ничего нельзя поделать, кроме как удерживать несчастных, пока те кричат в разгорающейся лихорадке.

– Этого в палату Д, – говорит Меррик Энни и указывает на мужчину на носилках, будто Энни охотничья собака и должна споро выбежать вперед по команде. Меррик ведет себя так, словно она директриса школы для девочек, а ее медсестры – послушные ученицы.

Энни рада подчиниться железной воле старшей сестры. Послушание – то, что всегда давалось ей легко. Почти всегда.

Она коротко кивает Меррик и бормочет «сюда, пожалуйста» санитарам, несущим носилки.

Ей, однако, грустно уходить из-под холодного дождя, который так напоминает о прежних временах, когда она была цельной, юной и совсем иной. Дождь всегда напоминал ей об этом, когда касался кожи. Словно поцелуй моря.

Взгляд Энни на мгновение останавливается на лице следующего в очереди, и на долю секунды ей кажется, что она знает его. В его лице нечто знакомое.

Нет. Это просто тоска, не более. Та же тоска, что заставляла ее видеть Марка по дороге из Ливерпуля в Саутгемптон, на вокзалах и углах улиц.

Они берут на борт всего несколько человек, но это ее первые настоящие пациенты, и теперь Энни воображает, что случится, когда они через несколько дней причалят в Мудросе и ее окружат раненые. Энни представляет, что это будет, по сути, сродни тому, как она стюардессой обслуживала более дюжины пассажиров.

Выбравшись из-под дождя и устроившись в палатах, часть мужчин малость оживает. Некоторые даже перебрасываются с сестрами шутками, спрашивают, когда мимо прокатят тележку с чаем. Пациент на носилках, которого сопровождала Энни, – молодой человек со светлой кожей англичанина, усыпанной золотыми веснушками. Его глаза открыты, но взгляд устремлен мимо Энни. Отстегнув ремни и откинув одеяло, она видит, что у него нет обеих ног ниже колена. Она наклоняется помочь ему перелечь на койку, изо всех сил стараясь просунуть под него обе руки и не сильно его потревожить. Энни на собственном горьком опыте убедилась, что часто даже те, кто, казалось бы, не мучается, кричат от боли, если обращаться с ними слишком неосторожно. А такая простая вещь, как перемещение человеческого тела с одной поверхности на другую, может потребовать огромных усилий. Энни уже вся задыхается, когда наконец подтыкает свежевыданное одеяло у груди пациента, мысленно отмечая, что нужно зарезервировать для него одну корабельную инвалидную коляску.

– Воды? – спрашивает Энни и, когда ответа не следует, просто подносит стакан к губам пациента и наклоняет, пока тот делает несколько глотков. Значит, реагирует, в сознании.

Энни ставит стакан с водой на тумбочку рядом с койкой.

– Вам нужна утка? Не хотите еще одно одеяло? – терпеливо спрашивает она и снова не получает ответа.

Она расправляет на нем одеяло и быстро заправляет концы под край матраса.

– Вот так, хорошо и уютно… Пожалуйста, дайте знать, если что-то нужно, а врач скоро подойдет.

Молодой человек по-прежнему молчит, опустив глаза.

– Здесь вы в безопасности, – слова вырываются в отчаянной попытке его утешить. А может, и себя тоже. Дурное предчувствие цепляется за нее, как тень, с самого утра. – Это Госпитальное судно Его Величества «Британник». Самое большое во флоте. Он непотопляемый, между прочим.