Джозеф Хеллер - Видит Бог

— Ну Авессалом! — сказал я Иоаву, радостно взмахнув руками и согласившись на страстно чаемое мною примирение с сыном, которого я уже простил.

И опять-таки никто не успел и ахнуть, как я уже снялся с места, прихватив с собою всех, кого мог и кто желал того, и бежал из города, чтобы Авессалом не застал меня здесь и не истребил Иерусалима мечом, дабы схватить меня. Он же принялся тараканить моих наложниц. Услышанное нами было столь же невероятно, сколь и сомнительно — в палатке на кровле дворца моего Авессалом вошел к десяти женщинам, которых я оставил охранять дом.

— В один и тот же день? — изумленно воскликнул я. — Ко всем десяти?

— Так говорят.

— Это же были худшие из моих наложниц!

— Ну Авессалом! — воскликнул я, прощая ему и это. — У меня на такое дело ушло бы не меньше года.

Не весьма правдоподобным представлялось мне и то, что человек, столь яро прямолинейный, как Иоав, возьмет на себя труд плести интриги из потребности устранить трещину, разделившую отца и единственного из его сыновей, которого отец этот по-настоящему любил. Да у меня и не было серьезных свидетельств в пользу того, что он этим занимался. Но где же он, в страхе раздумывал я, покидая город с теми, кто остался мне верен, и направляясь к потоку Кедрон, что на окраине Иерусалима. От потока я босиком взошел на гору Елеонскую, дабы поплакать, накрыв главу, и как следует поразмыслить над бедственным положением, в котором я очутился. Трубы, провозглашавшие Авессалома царем, звучали по всей земле, на севере и на юге. Со мною были мои хелефеи и фелефеи. Был со мной и Еффей Гефянин, да благословит Господь душу его, человек без родины, который привел с собой шесть сотен наемников, вышедших с ним из Гефа после того, как я покорил и рассеял филистимлян. Был здесь и Авесса со своим полком, еще сильнее запутавший мои горестные размышления насчет Иоава. И вот едва я, страшась Авессалома, бежал из Иерусалима, как уже подвергся, проходя Бахурим, мерзким поношениям этого похабного и подлого бабуина Семея, красноглазого, краснодесного, обрушившего на меня тираду, полную таких оскорблений, каких я прежде не слыхивал. Еще один злобный вениамитянин — другим несговорчивым сукиным сыном из колена Вениаминова, норовившим устроить мне веселую жизнь, оказался Савей, который трубил трубою, призывая израильтян отпасть от меня уже после того, как я справился с Авессаломом. Пришлось послать людей на север, в Авела-Беф-Маах, чтобы они покончили с Савеем, и в самом начале этого похода Иоав, желавший возглавить преследование, убил Амессая. От убийства же Семея мне пришлось воздержаться.

— Уходи, уходи, убийца, — завывал Семей, скалясь от злобной радости. — Господь обратил на тебя всю кровь дома Саулова, вместо которого ты воцарился.

Какую кровь? Какого дома Саулова? О чем он талдычил? А Авессалом, выходит, не убийца? О, какое унижение испытывал я, слушая его! Он швырялся в меня камнями, этот Семей, этот гнусный шакал. Сыпал пыль на главу мою. Для прославленного абсолютного монарха, который всего неделю назад склонен был видеть себя в отполированном зеркале собственного воображения человеком почитаемым, без какой-либо критики, потрясение и надругательства, коим я подвергался ныне, были, пожалуй, слишком абсурдными, чтобы я смог их толком постигнуть.

Племянник мой Авесса вышел из себя.

— Зачем злословит этот мертвый пес господина моего царя? — побагровев, спросил он. — Разреши мне перейти дорогу и снять с него голову.

Я положил ладонь на руку его и сказал — нет.

— Пусть злословит, — напыщенно ответил я. — Вот, мой сын Авессалом, который вышел из чресл моих, ищет души моей. Не больший ли повод имеет для того сын вениамитянина?

— Нет, нет его, — ответил Авесса.

Где оказался бы Шекспир, если б не я? В кирпичной мастерской, наверное, или за колесом гончара. Кто, позвольте узнать, любил без меры и благоразумья — мы с Вирсавией или Отелло с его макаронницей? Даром, что ли, меня называли сладким певцом Израилевым? Я же сам это выражение и придумал.

И в каких преступлениях против дома Саулова обвинял он меня, Давида, вундеркинда, который ни разу не поднял руки на царя моего или на кого-либо из членов семьи его, меня, чьи уста, как давно было сказано, казались мягче масла?

— Смелей, паскудник, смелей! — гоготал он визгливо, как оглашенный.

Верно, я убил Урию, но этим, почитай, все и исчерпывалось. И кем, мать его в душу, был этот омерзительный гном Семей, чтобы говорить со мной от имени Бога, с Которым я находился в отношениях более близких, чем какой-либо другой человек моего времени? Я и теперь ближе к Нему, чем кто бы то ни было, хоть и думаю, что Его нет с нами ныне, и не собираюсь унижаться до переговоров с Ним, пока Он не явится ко мне с повинной, как подобает мужчине, и не извинится, на манер порядочного человека, за то, что Он сотворил с моим покойным ребенком. Кто, как не я, показал человеку истинность путей Божиих? У Господа милостивого не было никаких шансов сохранить в неприкосновенности Свою репутацию, если бы Он предоставил ее заботам жаб вроде Нафана, который, дрожа всем телом, снова приплелся ко мне, как только Семей перестал наконец кидаться камнями и вообще остался далеко позади. Бог говорит с Нафаном, уверяет Нафан, правда, Он не всегда говорит дельные вещи, если, конечно, верить тому, что рассказывает об этих разговорах Нафан.

Нафан с самого начала бормотал себе под нос нечто, обвиняя во всем происшедшем меня. Как будто мне и без него забот не хватало. Мы с ним постоянно препирались и переругивались, точно два старых, скорым шагом приближающихся к маразму пердуна. Нафан терпеть не мог передвигаться пешком. На сей раз он привязался ко мне по поводу Семея.

— Может быть, Господь повелел ему сделать это, — не оборачиваясь, сказал я. — Сам ведь знаешь, Нафан, есть время собирать камни и есть время разбрасывать камни.

Мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления.

— Вот, трое имеют стройную походку, — мрачно поведал он мне, вновь взгромоздясь на любимого конька.

— Ну, а теперь ты по какому поводу ноешь?

— Да, и четверо стройно выступают.

— Сколько раз можно догадываться?

— Лев, силач между зверями, не посторонится ни перед кем.

— Давай дальше.

— Конь.

— Это неплохо.

— И козел.

— Уже трое.

— И царь, на которого не восстает народ его. — Он самодовольно взглянул на меня и причмокнул губами.

— Нафан, Нафан, что ты пытаешься мне внушить? — спросил я, когда понял, что продолжения не последует. — Разбираться в притчах утомительно для разума.

— У меня ноги болят.

— У тебя ноги болят?

— Да.

— И все?

— Мы не могли бы остановиться?

— Нет, не могли бы. Почему ты сразу не сказал, что у тебя ноги болят? Почему ты обязательно должен нести всякую околесицу?

— Есть ли у дождя отец?

— Еще один абстрактный вопрос?

— И ревет ли лев, когда нет перед ним добычи?

— Нафан, мир рушится вокруг меня, охваченный пламенем. Ты не мог бы ограничиться простыми утверждениями наподобие «да» и «нет»?

— Это ты от пророка хочешь услышать «да» или «нет»?

— А что, никак невозможно?

— Ровня ли ворону слон?

— Тебе непременно нужно изображать занозу в заднице?

— Вот, три ненасытимых, — снова заблажил Нафан, — и четыре, которые не скажут: «довольно!» А может, и пять или даже шесть.

— Шестой — это пророк вроде тебя со слушателем вроде меня.

— У меня ступни болят. И на подошвах пузыри.

— Окажи нам обоим услугу. Иди вперед и сядь на одного из ослов.

— Я боюсь свалиться.

— Ну, пусть тебя кто-нибудь поддержит.

С минуту Нафан жевал изнутри щеки.

— И я не хочу подходить близко к этой потаскушке.

— К какой?

— К твоей жене.

— К которой из них?

— Не поймаешь, не надейся. Сам знаешь к какой, — с вызовом ответил он. — Ты хочешь услышать от меня ее имя, чтобы получить повод снести мне голову из-за того, что я знаю — это ты во всем виноват. Надо было меня слушаться. Делать все, что я тебе говорил, слово в слово.

— Ты ничего мне не говорил, пока не выяснилось, что делать что-либо уже поздно. Как же я мог тебя слушаться?

— А все равно надо было слушаться, — упорствовал Нафан. — Мог бы и сам догадаться. Думаешь, это звучит как загадка? Вот я тебе сейчас покажу, что такое настоящая загадка. Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю. Сейчас я тебе скажу, чего я не знаю. Пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице. Ну вот и сказал, разве нет?

— И что ты сказал? Теперь-то ты к чему клонишь?

— Зачем ты все время валял Вирсавию?

— А ты разве пытался меня остановить?

— А откуда я знал, что все так закончится?

— Ты пророк или не пророк?