Ник Хорнби - Как стать добрым

— Понятно. Это не пижама, а просто костюм в розово-голубую полосочку.

— Нет.

Я не настаивала (хотя, поверьте, он в самом деле заявился ко мне в пижаме и упрямо отказывался признавать это лишь потому, что не хотел дать мне в руки козыри против себя). Вот неписаные правила общения с ББ: шутливый тон допустим — иначе вы просто сами превратитесь в безумного, — но только не переусердствуйте. Юмора он не понимает.

— Чем могу помочь?

— У меня с желудком плохо. Все время болит.

— Болит? И где?

— Вот тут.

Он ткнул пальцем в живот. По прежнему опыту знаю: мне строжайше запрещено притрагиваться к любой части тела ББ, но так как все его болезни преимущественно не физиологического происхождения, обычно это не вызывает особых трудностей.

— Испытываете тошноту?

— Нет.

— А как насчет туалета? Все в порядке?

— Что вы говорите? — В голосе ББ немедленно появилась подозрительность.

— Послушайте, Брайен, вы же понимаете: если у вас боли в животе, мне приходится задавать такие нескромные вопросы.

Еще пару лет назад Брайен бы горячо отрицал, что у него вообще бывает стул, и лишь после долгой и упорной борьбы со скрипом бы признал, что иногда все же писает. Мои попытки покаяться ему в том, что и у меня, как у всех людей, происходит опорожнение кишечника, на него не действовали. Он оставил бы без внимания даже признания всего здешнего медицинского персонала.

— Я перестал… ходить, — ответил он.

— Давно?

— Пару недель назад.

— Так, может, в этом и проблема.

— Вы так считаете?

— Вполне может быть. Две недели — вполне достаточный срок, чтобы разболелся живот. У вас были изменения в диете?

— Что вы говорите?

— Изменения в питании? Ну, съели что-нибудь непривычное. Стали по-другому питаться…

— Еще бы, — хмыкнул он, как будто я сказала несусветную глупость. — Конечно, теперь я не могу есть то, что всегда.

— А что случилось?

— Что случилось? Случилось то, что у меня умерла мама, а вы как думали?

Если бы ГудНьюс приложил ко мне руки сейчас, он бы ни за что не упрекнул меня в царящем внутри меня вакууме. Сейчас там было все что угодно: жалость, соболезнование, паника, отчаяние. Мне даже в голову не приходило, что у Брайена могла быть мама — ведь ему, согласно медицинской карточке, уже был пятьдесят один год. Но теперь все сразу стало ясно. Конечно, у него должна была быть мама, такой человек просто не мог содержать себя самостоятельно. А теперь она исчезла из его жизни, и тут же последовала пижама в виде вечернего костюма и желудочные колики.

— Мне очень, очень жаль, Брайен. Примите мои соболезнования.

— Она была старой-старой, очень старой. Она сказала, что когда-нибудь умрет. Но понимаете, у нее еда получалась горячей. Как она это делала? И как отличить в магазине, какие продукты надо есть горячими, а какие — наоборот? Вот иногда мы брали ветчину. Холодная. Но есть можно. А в другой раз брали бекон. Его надо есть горячим. А когда покупаешь, они не говорят, что горячее, а что холодное. Мне кажется, в магазине должны это говорить. Получается, я покупаю и не знаю, что с этим делать. Что вы скажете о салате и кабачках? А как насчет горячей курятины и холодной курятины? А потом я купил картошку, но это была не та картошка, что продается в магазине. Это была ужасная картошка. Я думал, она горячая, а она оказалась сырой и холодной, и я совсем запутался. Я совершенно запутался, что есть и что покупать. Я очень, очень сильно запутался.

Наверное, это была одна из самых трогательных жалоб пациента на здоровье, прозвучавших в стенах моего кабинета. Я с трудом удержалась, чтобы не разреветься у бедняги Брайена на груди.

«Я тоже запуталась, — хотелось мне признаться ему. — Как и все мы. Не знать, что есть сырым, а что готовить — окажется не такой уж важной штукой, если познакомиться с тем, в каких вещах умудряются запутываться другие».

— Возможно, ваши проблемы с животом и вызваны замороженным картофелем, — непринужденно сказала я. — Но мы их исправим. Найдутся средства, и немало, чтобы устранить неприятности.

К ним я и прибегла. Прописав ему слабительное и диетическое карри, я пообещала сегодня же вечером приготовить ему ужин. Как только он ушел, я позвонила в социальную службу.

Когда я вернулась домой, Дэвид с ГудНьюсом прямо с порога объявили, что наконец, после нескольких недель размышлений, они выделили своих кандидатов для «обращения». То есть свои эквиваленты Хоуп и Кристофера: людей, перед которыми больше всего провинились. Я приволоклась с работы усталая и голодная и, прямо скажем, не особо расположенная к разговору, но они так и насели на меня — пришлось выслушать.

— Валяйте, — вздохнула я, старательно изображая усталость.

— Моя кандидатура — Найджел Ричардс, — гордо заявил Дэвид.

— Кто такой Найджел Ричардс?

— Тот самый парень, которого я вечно мутузил в школе. Правда, теперь он уже не тот парень. Это было в начале семидесятых.

— Ты никогда не упоминал этого имени.

— Потому что стыдился, — торжествующе объявил Дэвид.

Вот так. Блажен, кто не помнит прошлых обид, кроме самых далеких, детских. Стало быть, и мне бесполезно было освежать его память, наводя на мысль, что должен быть кто-то еще, перед кем он мог бы ощутить вину и ответственность. Например, бывший коллега или член семьи, я, в конце концов. Я могла предоставить ему длинный перечень обид и провинностей, которого хватит на месяц самобичеваний. Но я слишком устала. Сегодня я была совершенно без сил и в крайне подавленном настроении. Если его томит Найджел Ричардс, пусть будет Найджел Ричардс. Значит, так тому и быть.

ГудНьюс остановил свой выбор на собственной сестре.

— И что же, — осторожно поинтересовалась я, — вы ей такого сделали?

— Да вообще-то, ничего особенного. Просто я… Не смог ужиться с ней, вот и все. И с тех пор больше никогда не видел. А в то же время она мне сестра. И я чувствую вину перед ней, понимаете?

— А мне еще играть дальше с Хоуп, мамочка?

— По-моему, ты уже наигралась.

— Ну а мы еще не совершили такого, как Молли, поступка, не так ли? — сказал Дэвид.

— Так теперь, значит, Найджел Ричардс станет твоим лучшим другом? И мы станем проводить все свободное время с мистером и миссис Ричардс?

— Уверен, что в качестве лучшего друга я ему не понадоблюсь. У него сейчас уйма друзей и знакомых. Ну а если это не так, с удовольствием займу место его лучшего, пусть даже единственного друга. Для него я готов на все.

— Значит, ты на все готов ради того, кого не видел четверть века со времени последней драки?

— Да. Совершенно верно. Я не должен был этого делать. Я раскаиваюсь.

— Значит, это единственная вина, которая тебя гложет. Это самое сильное чувство вины за всю твою жизнь?

— Не единственное. Но первое.

Жизнь не так уж длинна. Дойдет ли очередь до меня?

Признаюсь, идея объединить силы пришла именно от меня — собрать воедино Брайена, Найджела и сестру ГудНьюса Кантату (это имя она выбрала себе сама в возрасте двадцати трех лет, очевидно, не без участия ЛСД, который усиленно принимала в Ройял-Фестивал-холл).[64] Мы соберем их вместе за обеденным столом, чтобы ликвидировать все наши грехи одним махом — так, во всяком случае, я представляла это Дэвиду. Он обрадовался этой идее, даже не задумавшись над тем, что Найджел, возможно, теперь председатель межнационального банка, а ему весь вечер придется сидеть рядом с Брайеном и его плохо функционирующим кишечным трактом.

На самом деле отчего-то и мне верилось в удачный исход дела — видимо, такое настроение было порождено отчаянием и цинизмом. Отчего бы им действительно не посидеть вместе? Это будет забавно и придаст нашей встрече дополнительный градус веселья. Чем хуже, тем лучше! Пусть, в крайнем случае, из этого просто выйдет анекдот, который можно потом будет рассказывать друзьям долгие годы, растянув приятные минуты общения с людьми, которых я знаю и люблю и которые насквозь буржуазны и безнадежны.

ГудНьюс решил начать первым. Он позвонил сначала по одному из последних номеров Кантаты, затем по другому, третьему, и наконец обнаружил ее в каком-то брайтонском сквоте.

— Кантата? Это ГудНьюс.

Очевидно, ответила не она, или же на том конце просто бросили трубку.

ГудНьюс вновь набрал тот же номер.

— Подожди, не бросай трубку, послушай… — прокричал он в одно слово. — Спасибо. Я столько вспоминал о тебе, о том, как плохо поступил с тобой. И я хотел…

— …

— Знаю.

— …

— Знаю.

— …

— А вот в этом моей вины нет. Я никогда не вызывал полицию. Это мама.

— …

— Но не я же привез его. И дверь я тоже не оставлял открытой.

— …

— Давай, давай, Кантата. Он стоил семьдесят пенсов. И все равно бы порвался.