Поль Виалар - И умереть некогда

— А я, значит, уже не способен любить?

— Нет. Так любить не способен.

— Ну, а раз не способен, ты, очевидно, скажешь мне в один прекрасный день, что я тебе надоел, и пригрозишь уйти от меня?

— Я? Никогда! Я буду любить тебя, как ребенок любит взрослого, не требуя больше того, что ты можешь дать. Но со мной все равно останется мое горе, уверенность в том, что ты мог бы жить иначе и лучше. Нет, будь покоен: я не брошу тебя, пока я тебе нужна. Я достаточно люблю тебя, чтобы довольствоваться тем, что ты готов мне дать. Но, конечно, мне хотелось бы, чтобы ты был другим… И какой-то момент мне даже казалось, что ты другой… человек, способный пожертвовать всем…

— Ради любви? — спросил он с намеренно едкой иронией, которая оскорбила ее.

— Нет, ради жизни… просто жизни.

— Но ведь я живу!

— Я имела в виду такую жизнь, которая стоит того, чтобы жить.

Он подошел к ней и по-отечески ласково погладил ее по щеке.

— Вот видишь, — сказала она, — ты обращаешься со мной, как с ребенком!

— Конечно. Ты же сама призналась, что ты дитя. И так оно и есть, моя радость. А я — человек взрослый и веду себя, как положено взрослому.

— Взрослому определенной категории, — поправила она его.

— Сознающему требования, выдвигаемые жизнью… и свою ответственность…

— Все зависит от того, что под этим подразумевать. Ты, видимо, подразумеваешь свою ответственность передо мной и потому лишаешь меня того, о чем я прошу, и даешь то, что, по-твоему, должно составлять предмет моих желаний: дом, роскошь, комфорт… которые мне вовсе не нужны… ну и средства для воспитания детей — успокойся, я пока еще не жду ребенка, но ничего не стану делать, чтобы помешать ему явиться на свет, хотя ты пока еще не нашел времени обеспечить его отцом.

— Но ведь у нас же нет детей.

— А могли бы и быть — во всяком случае, в проекте. Для этого, вместо того чтобы заниматься ненужными разговорами, тебе достаточно было бы побыть со мной в спальне. Это не требует много времени, и я бы не отказала тебе — ведь я тебя люблю. И тем не менее я думаю о том, что, когда ты был в Париже, ты не смог выкроить время, чтобы съездить в Курпале.

— Да, не смог. Но я туда поеду. Я ведь обещал тебе. Ты будешь моей женой.

— Я уже стала твоей женой, и безвозвратно, и сейчас я думаю не о себе. Нет, — пылко повторила она, — не о себе — о тебе.

— Я знаю.

Это была правда, на этот счет у него не могло быть никаких сомнений: Лоранс любила его, она думала о нем и в известной мере была права — это-то как раз его и раздражало.

— Ты прекрасно знаешь, что все эти мои поездки, наши расставания — дело временное, — попытался он оправдаться.

— А ты прекрасно знаешь, — в тон ему сказала она, — что, говоря это, обманываешь себя. Ты такой, каков ты есть, и в моих чувствах к тебе это ничего не меняет, но ты человек предприимчивый, активный, жаждущий власти, ты все приносишь ей в жертву, и это от тебя не зависит — просто такой уж ты есть. Можно подумать, что ты всегда был таким, и я нередко спрашиваю себя, какой была твоя жизнь до… до меня… ты ведь мне о ней ничего, или почти ничего, не рассказывал. Ты можешь поклясться, что она была иной?

— Нет, — сказал, он. — Ты права. Я всегда был таким, И как раз поэтому…

— Как раз поэтому ты не можешь и никогда не сможешь жить иначе.

— Вот увидишь, как только я достигну цели…

— Какой цели? Ты ее никогда не достигнешь. За этой целью будет другая… и еще, и еще… как в горной цепи одна гора, потом другая… и так до последнего твоего часа, пробьет ли он сегодня вечером или когда ты будешь совсем старенький. Это не жизнь, когда человек растрачивает ее в вечной погоне за хлебом насущным. Да если бы еще только за хлебом, а то ведь ради стольких ненужных вещей приносится в жертву главное, и человек живет, точно изголодавшийся пес — подавай ему еще больше власти, еще больше успеха… А для чего?

— Чтобы преуспеть.

— Но стремление к успеху не имеет предела. Ах, — воскликнула она, — я бы так хотела, чтобы твоею целью в жизни была я.

— Так оно и есть.

— Но я бы хотела, чтобы с меня все началось и мною кончилось.

— Так оно и будет.

— И самое было бы лучшее, если бы ты действительно так думал, если бы ты верил в то, что сейчас говоришь. Но, к сожалению, ты не сможешь этим ограничиться.

— Я докажу тебе…

— Зачем ты это говоришь, ты прекрасно знаешь, что не сможешь. Прекрасно знаешь, что это так, и даже радуешься, что я мирюсь с этим. Да, мирюсь, — твердо повторила она, — иначе я поступить не могу. Но сегодня, прежде чем ты уедешь, я хочу сказать тебе то, что велит мне сердце, я имею на это право — мое сердце мне это право дает: Гюстав, у тебя, очевидно, нет выбора, ты, должно быть, не можешь повернуть назад, ты явно не можешь остановиться, но придется… придется… я это знаю. Ничто не сравнится с тем, что мы имеем, что обрели, но ты это беспощадно губишь. Я не угрожаю тебе, не говорю, что брошу тебя, ты знаешь, что я этого никогда не сделаю, не смогу сделать, — но кто тебе сказал, что завтра я еще буду рядом? С самого дня рождения мы — смертники, которым временно отсрочена казнь, и жизнь становится для нас поистине бесценной, когда чудом обретаешь то, что обрели мы, поэтому надо пользоваться каждой минутой, каждым мигом, ибо за этим мигом может не быть продолжения. Я говорю тебе так, Гюстав, потому что я боюсь.

— Ты с ума сошла!

— Я боюсь.

Он в самом деле видел страх, неподдельный страх на ее лице. И это был страх, продиктованный разумом, обоснованный, как и ее слова, такие понятные, а она четко представляла себе, о чем говорит. Слишком сильно она любила его, чтобы не понять, не угадать, не почувствовать того, что она, возможно, не могла еще себе объяснить, но что существовало и всей своей правдой воздействовало на нее. И она действительно боялась, что это чувство, которое могло бы быть таким удивительным, таким прекрасным, эта любовь, которую, казалось, они обрели, которая, будь у них достаточно воли и твердости, могла бы стать любовью необыкновенной, — что это чувство вдруг погибнет, потеряется среди житейских передряг, как бесследно теряется вода в песке. Она дрожала от страха при мысли о том, что все у нее в руках и ей не дано это удержать, ибо человек, которого она любила, — тот же, что вел поединок с хозяином участка в Симьезе; тот же, что, купив себе для заработка машину в первый день их совместной жизни, старую машину, которая так пришлась ей по сердцу, сегодня занимал уже совсем другое положение, — этот человек, всем своим видом похожий на обычного смертного, на самом деле не таков; человек этот дышит, ходит, любит, как все прочие, но выполняет это, как автомат, ибо для него это не имеет отношения к жизни!

И внезапно Гюставу тоже стало страшно — отчаянно, безгранично страшно, так что в груди образовался комок, и он ничего не мог с собой поделать. Он пытался скрыть от Лоранс свой страх, он не мог показать ей, что боится, но страх был тут — в его мозгу, в дрожащих руках, в его груди, во всем его теле. Нечто похожее случилось с ним однажды ночью, когда он шел в патруле к немецким окопам, и лейтенант велел всем залечь, а его одного выслал вперед, под пули, туда, где вырисовывались в ночи тени. Кто там был впереди — немцы? Или наши? Тогда, все время, пока он шел, он говорил себе, что уже может считать себя мертвецом, и вот сегодня у него было такое же чувство — словно он идет и идет вперед, и никакая сила не может его остановить.

Он прогнал прочь воспоминания, это наваждение, овладевшее им: ничего, как и в тот день, он дойдет до конца, и никто не вскинет ружья, чтобы сразить его. Он минует опасное место и будет продолжать свой путь. И, подумав об этом, он увидел перед собой этот путь, не имеющий ни конца, ни поворота, уходивший вдаль, за кромку безбрежного горизонта.

— Нет, — сказал он больше для себя самого, — не надо бояться, да и нечего.

— Ты знаешь, что это не так!

Он обнял ее, стал успокаивать, а сам думал, что ведь он лжет, что еще накануне он предвидел эту ложь:

— Любовь моя… моя детка… еще только раз… один только раз… потом — все… Я мог бы поставить точку и сегодня, но завтра…

— А если не будет завтра?

— Так не бывает.

— Откуда ты знаешь? Я, например, не могу быть так твердо уверена.

— Клянусь тебе…

— К чему!..

Она заплакала — тихо, кротко: она знала, что все слова бесполезны, что так тому и быть, что она ничего не изменит, и была в отчаянии. Что ж, надо брать от жизни то, что можно, урывать хотя бы мгновения и как можно ярче жить.

— Я все тебе сказала… Так было надо… Ты не в силах прогнать мой страх… Чтоб показать, как я тебя люблю, я могу лишь постараться забыть о нем, вести себя так, будто я его не ощущаю, дать тебе то, что в моих силах, пока удастся… и взять от тебя все, что смогу. И раз уж ты должен ехать, я не хочу, чтобы ты ехал, не познав вновь любви — любви моего сердца и той, другой, Гюстав, без которой, однажды ее изведав, уже нельзя жить, а ведь именно такая она у нас с тобой. Пойдем же, — сказала она.