Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

Рубеж менял наши профессии, взгляды, наши души, язык, отношения — весь способ чувствовать и страдать.

Многое ожидало меня, о чём я не мыслила и не подозревала.

Обливая слезами поверхности, тротуары, места, оставляя позади — «там» — следы своего присутствия от падающих из глаз капель, царапин, отпечатков, пятнышек в душах друзей и родных, я тяжело прощалась с Россией, — сказав «прости»: и мои друзья, и моя деревня, и ты, мой остров рождения, и ты, мой дом под ёлками, и ты, моя речка Кашинка, куда скатывалась, и ты, мой туманный город, построенный на болотной почве, и ты, моя любимая казахстанская лунная степь с фиолетовыми дорогами, где зачала старшего сына.

Я собираюсь покинуть вас навсегда, прощайте и простите!

— Не плачь, Дина, — говорит мне Женя Шифферс, — пожила «здесь», поживёшь «там». Твоя душа ножницами разрезается на две части. Но «там» — заживёт!

— Помни, — говорит мне другой человек, геолог Саша Кожев, на прощанье протягивая мне светлосерый лапоть, сплетённый из липового лыка, — один лапоть поедет «туда», а другой останется «здесь».

Помни эту разделённую пару лаптей.

В пору расставания дарятся прощальные вещи, как призрачные, связывающие мостики, канатики, жгутики, ниточки перекидываются через океаны в будущее. Последние дары заполняют покинутость, туда продолжаясь.

Вещи печально ласкаются: плошки, поварёшки, кружева, перчатки, куколка–татарка, пачка «Беломорканала», тюлевые занавески от тёток, тушь для ресниц от подруги Эльвиры, нитка сушёных грибов вместо жемчуга от сестры, кусок жёлтого янтаря с замурованной мухой от Эдика Кутарева. Муха поедет с нами, а рыжий кот остаётся. Его посадили в мешок и… кота в мешке унесли остающиеся друзья. Кот в мешке «там» — муха в янтаре «тут».

И ещё шепчу я прощальные слова, и ещё не смыты ленинградские пылинки с рук, и ещё не допита бутылка красного гранатового сока, как я уже встречаю новое первомайское утро — «зорьку» в венской маленькой гостинице, и как в реальности завершилось пребывание «там», и как началось моё реальное «тут», и как, некоторое время спустя, вижу себя в сумерках кухни этой гостиницы, окружённую готовящими еду женщинами.

— Разве это весна? — говорит одна взрослая толстая женщина.

Я слушаю.

— В Одессе на Пушкинской неба не видно от платанов. А на бульваре? Так это сад, я вам говорю! Стоишь на лестнице, смотришь на море и забываешь про всё. Даже на кладбище лучше, чем в этом городе. Там — всюду сирень… — и она замирает, вздыхая, будто вдыхает тот прошлый запах «той» сирени. И потом продолжает:

— Детям это было нужно. А мне это нужно? Этот Рим, и эта Вена? Я всё поменяю на наш Ланжерон. Тут везде статуи, но, я вас умоляю, разве это Дюк де Ришелье? Видели в этом городе ихнюю демонстрацию? — И, не дожидаясь, да и не для ответа этот вопрос задан:

— Разве это демонстрация? О чём вы говорите! У нас с раннего утра музыка. Оркестры. Люди прекрасно одеты — несут цветы, смеются. Город полный народу. А вечером люди гуляют. Моя родня, соседи, подруги, я вас прошу, со всей Одессы мои знакомые приходят ко мне после демонстрации. Я раздвигаю стол на всю комнату, у соседей стулья одалживаю. А на столе! Салат с первыми помидорами, жареные бычки, куриный холодец, фаршированная шейка, а пирожки! Мои пирожки славились — на всю Одессу, и с капустой, и с картошкой. Лучших пирожков вы нигде не будете есть! А фаршмачок! Туда и яблоко, и крутое яичко, — он просто таял во рту… И что я буду тут иметь?

— Что я имела?! Собственную комнату тридцать метров! Ковёр во всю стену! А хрусталь! Я имела четыре хрустальные вазы. Такие тяжёлые — поднять не могла. А на стене — «Незнакомка». А какая Нефертити! А бархатная скатерть! Балкон выходил на Ришельевскую… Кинуть такое добро! Я скучаю за Одессой! — и она прикладывает к глазам носовой платок, лежавший в кармане фартука.

На всё это я сказала ей и себе:

— Всё это вы будете иметь. Только нужно хотеть. Представьте, что жизнь начинается заново. Представьте, что это — переезд из Одессы в Кронштадт: вы из Одессы, я из Кронштадта.

«В этом мире разлука — лишь прообраз иной».

Пожила «там», поживёшь «здесь». Вращается: «там» — «здесь». И поистине переплетаются, кружатся — «там» и «здесь». «Здесь» побывал «там». Кривыми путями, перебежками, устремлениями.

Возвращается — «до», «после», «до», «после», «после», «до». Голоса. Лица. Сходство с отчизной. Воспоминания.

Давно–давно — «до» — в раннем детстве, увидев в классном журнале в конце, в графе вместо ff ff ff ff русская у некоторых девчонок еврейка, спрашиваю:

— Папа, а кто это такие евреи? Это какие–такие люди?

— Умные, — отвечал мне отец. — Сами живут, и другим дают.

И правда, все эти три девчонки были отличницы, а одна играла на пианино.

В университете за мной очень робко, едва ухаживал Сева Шлейфер, и как‑то, гуляя с ним по городу и остановясь у одной афиши, рассматривая её, говорю:

— Солист, кажется, еврей.

— Киселёва, ты никогда не выйдешь замуж за еврея, — неожиданно говорит мне Сева.

— Почему? — удивилась я.

— Ты слишком для этого карьеристка!

Однако, несмотря на… я вышла замуж за еврея, испортив свою коммунистическую карьеру. Началась другая.

Когда я пришла менять фамилию в отдел кадров университета, секретарша, меня любившая (все кагебешники меня обожали, принимая за свою — ценя мой врождённый дар подражания), — спросила:

— Какая у тебя новая фамилия?

— Еврейская! — отвечаю я.

— Ты что, с ума сошла?!

— Да, сошла!

Сойдя с ума, я очень веселилась, подпрыгивая выше небес, потому что была счастлива.

С любовью и радостью жизни вместе с Яшей поднимаюсь по ступенькам чувств. Вместе с Яшей появляются и еврейские родственники, и еврейские друзья, и дальние миры, и проблемы переезда в них становятся близкими.

Любящие меня партийно–профсоюзные работники университета так объяснили студентам и сотрудникам мой предстоящий отъезд в дальний мир, государство на букву «И»: «она — жертва сионистской пропаганды»; и в мой последний приход на кафедру студенты молча зааплодировали, когда «жертва сионистской пропаганды» выходила из своего кабинета навсегда.

И так — под бесшумные аплодисменты стоящих в коридоре студентов, пряча в солнечное сплетение и улыбку, и грусть, — я покинула Alma Mater, я покинула свой овальный щит–панцирь, как черепаха, оставшаяся без роговых щитков, я покинула дом свой.

На переплетениях путей, пересечений, границ, фондов, квартир, гостиниц встречаются уехавшие, «проходящие эмиграцию», так тогда говорили, определяя это время, — время, когда, по выражению Яши, мы были не нужны никому — только самим себе; и эта нужда сближала нас — сходные потребности, сходные чувства, и нужда — или что‑то другое? — отталкивала, отвращала:

— Какие противные наши эмигранты! Не нравятся они мне, — говорю я Яше, глядя на своих бывших соотечественников, скучившихся около почты в Остине, — такие стыдные… как с корабля Босха — не хочется признаваться, и жесты, и ухватки, и походки, и размахи рук. Почему мне так невыносимо смотреть на них?

— Потому что это ты и есть, — говорит мне Яша.

— Я?!

— Это твоё отражение. На себя смотреть никому не хочется. Они твои родственники: свидетели одной страны, одной культуры, одного языка. Каждый наиболее чужд самому себе. Вот ты и встретилась сама с собой.

— Нет, я лучше!

— Все так про себя думают, всё кривобокое относя к другим, приписывая и наделяя себя замечательными достоинствами. Как мужик, только что нас обманувший, не моргнув глазом, произносит: «Опасайтесь жуликов! Я насмотрелся, какая шпана поехала!» А сам?! Всегда найдётся другой, в сравнении с которым себя ощущаешь лучше и возвышенней. Человек чувствует только с одной стороны своё различие и научается считать себя целью и вершиной.

Оглянись на себя, Дина!.. И не плюй против ветра!

— А я хочу плюнуть! Хочу плюнуть на своё отражение! Хочу не стыдиться самоё себя!

— Можно сказать, что первая ступенька у тебя уже есть. По крайней мере, ты в других обозначила, как говорит Фрейд, то, что в тебе самой не нравится. Большинство людей и подумать не могут о словах «зависть», «корысть», «мщение» в отношении к себе, ты сделала первый шаг к себе — увидев это в других.

— Освободи свою свободу! — учит меня Яша, — замурованную внутри. Свобода не падает в руки, как волшебный дар! Если ты хочешь быть свободной, то ты должна делать это своими собственными силами. Человек должен совершать творческий акт в отношении к самому себе!

А я, — как та муха, замурованная в янтаре, который не поддаётся ни плавлению, ни сварке, который можно обрабатывать только режущими инструментами и шлифованием. Я завязла в янтаре.

— Обернись на себя, Дина! Исследуй с обратной стороны себя!

Долго тебе придётся плеваться и оборачиваться, чтобы войти в свои пределы — или выйти из них.