Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Вот и прекрасно. Я хочу сказать, только справедливо будет возложить эту вину на фашиствующих молодчиков, раз уж они в наличии.

— Где же предел? — пробормотал я, совсем раздавленный. Я говорил по инерции, меня уже мало интересовал этический аспект вопроса, я весь был (где уж интересоваться тем или иным аспектом, когда ты весь, всецело) во власти мысли, что он знает обо мне и моём прошлом больше меня самого — и настоящем, как знать (иначе зачем говорить про нож и так подчёркивать?), разве сам я о своём настоящем знаю всё, кто мне подтвердит, какая экспертиза, что я не хожу и не убиваю во сне, не ворую платки, не агент Моссада… прости, прости…

— Чему предел-то? — переспросил он. — Моему цинизму? А кто их просил называться наци? Назвались бы демократическим чем-нибудь, или хоть российским, — и жили себе спокойно от погрома до погрома. Вывеска — великая вещь, главная, быть может. Потому что люди страшатся не столько дел, сколько названий.

Ресторан предварили парикмахерской. Господи Исусе, сколько я из-за него проглотил попрёков. Принцесса беспрерывно шипела, что это, мол, я во всём виноват. Кормила меня образом идеального пса, который и вести-то себя умеет, и соображает хоть немного, так что его хозяйке не приходится выплачивать проходимцам и разбойникам долги благодарности… Наличный пёс дожевался до оскомины. Я героически нёс последствия своей смелости: не ныл, не чесал швы и безропотно позволял обряжать себя в похабный зипун, замысел которого был предохранять раны от грязи, а выстриженный бок — от холода, но на самом деле не давал ничего сверх позора. Поэтому счёл, что вправе обидеться. «Ну так и отказала бы!» — огрызался я.

— Как ему откажешь, если он тебе, дураку, жизнь спас?

«Сама дура! Я бы и так спасся».

— Да, как же, спасся бы ты… Корень, не смей! Нельзя прыгать! Швы разойдутся!

«На диван хочу! Пожалуйста, подсади!»

— А если ты с него свалишься?

«Чего это я свалюсь? Не свалюсь! Клянусь честью!»

— Чьей?

И вот, в салон пришли оба надутые. Девоньки нас встречают, из кожи лезут. Парикмахерская пафосная, фикусы и те в парадных кудряшках, и пахнет так, словно в косметичку с головой втиснулся. «Проходите, — говорят, — пожалуйста. Ваш четвероногий друг тут посидит?»

Четвероногий друг! Пернатый! Мы равно оскорбились этим титулованием, и Принцесса заявила, что четвероногий друг посидит там, где будет в поле её зрения. После чего я протопал в святая святых и разместился.

И вот, сижу, не спеша покусываю свой зипун. Забился в него, как козырь в колоду. По салону развешены зеркала, их повсюдный блеск отражает лбы, виски и затылки; с какого бока ни глянешь, всё похоже на правду. Девоньки щебечут с клиентками о ерунде, и лишь та, что делает причёску нам, придерживает язык, поглядывая в ледяные зеркальные глаза. Зато рядом белый сугроб в кресле не закрывает рта, который становится всё огромнее по мере того, как голова в целом — крохотнее и глаже. Рот рассказывает о недавно принятом законе об эвтаназии, о том, как всё стало на свои места. «Так что, усыпили дедушку?» — спрашивает мастер. «Да, всё очень хорошо прошло. Даже не пикнул». Под шумок благодушных богостудных речей дремлется в тепле под столиком уже как в раю. И неведомому дедушке хорошо, и мне неплохо. Ну а как? Живой не без места, мёртвый не без могилы.

И вот, вечером Алексей Степанович, как ему и полагалось, остолбенел. Туфли, платье, дорогостоящее сверкание на шее и в волосах (а может, он рассматривал сверху вниз? ну да в любом порядке неистовая красота осталась неистовой красотой) были будто с картинки. Картинок он, разумеется, хорошо повидал, но есть в Принцессе нечто, чего Лёха прежде не видел и не увидит впредь. Ну и брюлики, само собой, пригодились.

Господи Исусе, как смотрит. Словно выбирает, убить или сперва жениться.

Я бы в тот миг хотел соответствовать, а не выглядеть каким-то дедовским треухом — и даже засомневался, захотят ли меня пустить в парадиз, к которому мы примчались на всех парах и со свитой в облаках грязи из-под колёс, и где люди, кажется, собирались вовсе не для того, чтобы покушать, а дабы предъявить друг другу свой аппетит.

Ничего, пустили не сморгнув. Может, Лёха был здесь любимым клиентом. А может, и просто хозяином.

И вот, наелись до отвала, я-то уж точно. Прилёг поаккуратнее, подальше от Лёхиных ботинок, слушаю, что там наверху происходит. А наверху, похоже, Алексею Степановичу понадобилось узнать, чего Принцесса ждёт от будущего. Гадать он не стал: взял да спросил.

— Только пожалуйста, Алексей Степанович, не спрашивайте меня, чего бы мне хотелось.

— Тебя это раздражает? Почему?

— Потому что все эти желания давно стали чьей-то индустрией. А я не хочу, чтобы меня заставляли хотеть. Не нуждаюсь в том, чего у меня нет.

— Похвально.

Принцесса хмурится.

— Это не намеренно. Я имею в виду, не от философии. Если человек говорит: отныне я буду ограничивать себя в пределах самого необходимого, потому что рассмотрел вопрос, ознакомился и пришел к выводу, что Эпиктет прав, — это, может, и вздор выйдет, к тому же ненадолго… даже если не входить в разбор критериев необходимого. Искусство не в том, чтобы отказываться, втайне сожалея, а в том, чтобы не испытывать потребности. В идеале — вообще ни в чём, включая духовные ценности.

— Зачем тогда жить?

— Не знаю. Этот вопрос нужно обращать к людям, которые по своей воле родились на свет. Я хочу на десерт что-нибудь шоколадное и со взбитыми сливками.

Лёха кивает услужающему, услужающий спешит, и десерт — в бонусе в нём ещё и персики, часть которых получаю я, — является прям-таки молнией. И я думаю, что к Эпиктету мы, конечно, с полным респектом. Но и хозяин Эпиктета не то чтобы прогадал.

— Кстати. Хотела вам сказать, что наше сотрудничество подходит к концу. Ещё неделя, две… То есть вы должны понимать, что пополнение библиотеки — процесс бесконечный, но базовый корпус почти готов.

— Вот и пополняй.

— Алексей Степанович, вы меня плохо расслышали?

— А в чём дело? Я тебя компрометирую, или ты влюбиться боишься? А то знаешь, как бывает: всё рядом да рядом, дело молодое…

— Всё-таки вы редкостная скотина, — задумчиво говорит Принцесса, сделав Глубокий Вдох и досчитав до десяти. — Настолько, что даже не знаю что.

— Хочешь, я для тебя Торжок завоюю и разграблю?

— Торжок? Для меня — Торжок?

— Афины не потяну, извини.

И вот, высунулся я из-под стола, гляжу: Алексей Степанович развалился на стуле, и вид у него такой, будто он про Афины брякнул так себе, ради шутки, и не только Афины, гм, потянет, а и Константинополь. И смеётся: спокойный сытый волчара, шея неполомная. Я глядел на него и думал, что зря Принцесса бушует, правда, зря. Податливее, чем сейчас, этот пень уже не будет, да нам и не надобно. А хочет проверить на податливость нас — милости просим. Мы тоже, знаете, не той-терьеры. Вот погляди, как народ пялится.

Всегда приятно положиться на профессионала, знать, что хоть что-то будет сделано правильно — и это «что-то», как прилежная лошадка, вывезет на себе весь воз. Настоять на смене почтового дупла, доложить о перевербованном агенте, найти нового полноценного завуча или сделать такового из Елены Юрьевны — всё начинало казаться исполнимым, когда я вспоминал, что главное сделано. Он прислал мне, как и было условлено, подтверждение: рекламный флаер с ювелирно врисованным в оскал танцующей бляди черепом.

Входя в кабинет с бумагами, Елена Юрьевна нарушила мой покой, но не душевное спокойствие.

— У меня два заявления об увольнении. И Денис сегодня не пришёл.

— Денис не пришёл? Вы ему позвонили?

— Абонент вне зоны доступа.

— Ладно, я сам с ним поговорю, когда явится. Пфуй! Дайте-ка. — Я взял у неё заявления и не читая порвал. — Не стоит позволять крысам бежать с корабля. Не то за ними потянется и зверьё покрупнее.

— Константин Константинович, — говорит Елена Юрьевна через силу, — неужели вы не чувствуете, как всё рушится?

— Рушится? Вздор. Завтра проведём педсовет, послезавтра — встречу со спонсорами, на следующей неделе сообщите родителям, что им предстоит очередной внеплановый взнос.

— У нас и финансы не в порядке?

— Более чем в порядке. Но эти люди нервничают, когда их перестают потрошить. Елена Юрьевна, ну же! Всё под контролем! Парня я пропесочу. Нечего наш скотский хутор в соблазн вводить прогулами. А вы, дорогая, завтра будете произносить программную речь. Пора уже возвращать их в чувство.

— Я?

— И вас тоже. — Я отвёл её к дивану, усадил и посмотрел очень по-доброму. — Вы всё делали правильно, но теперь будем делать по-другому. Э-нергич-но.

— Мне страшно, — говорит Елена Юрьевна.

Я держу её руку в своих и объясняю: