Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной

Однажды Она сидела на открытой веранде и курила, греясь на солнце. Вот тогда-то Она и увидела этого парня, идущего по улице. Он как будто явился из иного мира — длинные волосы до плеч, кожанка выше колен и военный вещмешок. Должно быть, он почувствовал на себе ее взгляд, потому что остановился возле каменной ограды. Они секунду смотрели друг на друга, и парень зашагал дальше. Она затянулась сигаретой. Через несколько минут парень снова был у ограды и направился к калитке.

— Я могу вскопать вам огород, — сказал он.

Она настороженно встала.

— Что?

— Я могу вскопать вам огород, — повторил он и улыбнулся. Он был похож на девушку. Ему можно было дать лет восемнадцать.

Она согласилась. Показала, где стоит лопата, и наблюдала, как он снимает куртку и засучивает рукава свитера. Парень копал основательно; переворачивал пласты земли, и красноватая земля жирно лоснилась на солнце.

Женщина вернулась в кухню и приготовила себе чай. Перевернула несколько страниц календаря. Подошла к окну — парень сидел на ограде и курил. Он заметил ее в окне и помахал. Она отступила в сумрак кухни.

Когда он закончил, Она пригласила его поесть супа. Прислонившись к буфету, наблюдала за тем, как он ест. Лицо у него было гладкое, должно быть, еще не знавшее бритвы.

— Вроде бы открыли границу с Чехословакией, — сказал он. — Я иду в Австрию, а потом в Рим.

Она оторопело заморгала ресницами.

— Ты откуда будешь?

Молодой человек засмеялся и подтолкнул пальцем тарелку.

— Можно добавки? Никогда не ел такой вкусный суп.

Она поймала себя на том, что покраснела. Налила ему супа и села за стол.

— Ну так?

— Война запутала мою биографию, — отозвался он. — У меня нет родителей. Я убежал из детского дома и хочу добраться до свободного мира. Я слышал, что открыли границу. Вот и все.

— Как тебя звать?

Женщина заметила, что парень на секунду задумался, поэтому была уверена, что соврет.

— Агни[37].

— Странное имя.

— Я и сам странный.

— Сколько я тебе должна?

— Вы можете расплатиться ночлегом.

Она взглянула на свои накрашенные ногти и согласилась. Отперла ему комнату внизу, ту же, в которой месяц жили близнецы.

— Спокойной ночи, — сказала.

Она всегда тепло одевалась, когда приходилось спать одной. На фланелевую ночную рубашку надевала тонкую кофточку, а на ноги — шерстяные носки и все равно маялась в холодной постели с час, чтобы согреться. К животу, в котором поселилась опухоль, прижимала грелку. Теперь Она думала, заснул ли уже тот парень. Ей хотелось спуститься потихоньку вниз и засунуть руку в карман его кожаной куртки. Что бы Она там нашла? Может, пистолет, а может, скрученные в трубочку доллары, может, плюшевого медвежонка, а может, семена цветов, может, молитвенник, а может, всего лишь голую гладкую кожу… Мысли начали расползаться в разные стороны, мутнели, исчезали. И тут Она услышала какой-то шорох и привстала на кровати. В расплывчатом пятне открытой двери увидела силуэт.

— Это я, Агни, — послышалось.

— Чего тебе надо? Иди отсюда.

Фигура выплыла из дверного проема и остановилась возле кровати. Женщина в панике зажгла ночник. Парень был в кожаной куртке и с вещмешком на плече.

— Я пришел попрощаться. Границу лучше перейти ночью.

— Тебя пристрелят.

Он сел рядом с ней и тыльной стороной ладони провел по ее шее.

— Где твой муж?

— В Варшаве.

— Когда вернется?

— В понедельник.

В ботинках, в одежде и с вещмешком он забрался к ней под одеяло. Она повторяла:

— Нет, нет, я не могу, не могу.

Когда он овладел ею, Она себя убеждала: «Это сон, мне все это мерещится».

Утром Она увидела его из окна спальни. Он копал огород. Ей стало не по себе. Она закурила и налила воды в ванну. Лежала в воде и собиралась с мыслями. Потом Она застала его в кухне, когда он варил себе кофе.

— Я иду на работу, а ты проваливай отсюда.

Он поцеловал ее в шею.

— Тебе этого совсем не хочется. Ты хочешь, чтобы я здесь остался до понедельника.

— Да, — сказала Она и прижалась к нему.

И он остался. Когда Она вернулась с работы, они доели суп и пошли в комнату близнецов. Весь вечер занимались любовью. Потом выпили бутылку вина и заснули. Утром женщина спросила парня:

— Кто ты, черт тебя подери? Откуда ты взялся? Чего тебе надо?

Но он не ответил. Ушел лишь в воскресенье вечером, а Она не спала до утра, так скучала. Ей казалось, что Она знает его много лет, с детства или, если такое возможно, еще до того, как родилась. Если бы он не пообещал, что вернется, Она бы умерла. Легла бы в комнате близнецов и умерла.

В понедельник все уже было по-прежнему. Ее муж, как в кино, вернулся утренним поездом и сидел теперь на диване, вытянув ноги на выцветший ковер. Из-под брючины выглядывала полоска голой ноги, стянутой подвязкой. Серые носки с зигзагообразным рисунком скрывали форму стопы. Он пил чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике и отдыхал с дороги. Она села рядом с ним, вдруг губы ее искривились, и Она расплакалась. Муж глянул на нее изумленно, а потом прижал к лацканам пиджака, который пропах поездом и бессонницей. Она сказала, всхлипывая, что ей снова нужно ехать во Вроцлав, словно извинялась за свой плач. Он гладил ее по волосам, и ему казалось, что они поредели. Под пальцами ощущались неровности черепа. «Череп», — подумал Он и испугался.

Внезапно ему безудержно захотелось ее утешить. Он осторожно встал и достал из чемодана серый бумажный пакет, в котором был подарок ко дню рождения. К чему прятать еще целый месяц?

— Посмотри, моя прелесть, что я купил. Это должно было быть ко дню рождения, но пусть твой день рождения будет сегодня.

Зашелестела бумага, и жена достала из свертка кремовые туфли, а к ним сумочку из такой же, идеально гладкой кожи. Глаза высохли, пока женщина смотрела на вещи. Она всунула обнаженную ногу в туфельку. Ах, какая прелесть! Высокий, немного изогнутый каблук подчеркивал изящество тонкой щиколотки. Она поцеловала мужа в щеку, заросшую дорожной щетиной.

— Наденешь их, когда мы пойдем в кино. Все равно на что, лишь бы у тебя был повод надеть эти туфли.

Когда они ложились спать, Она сказала мужу, что у нее месячные. Ночью ей казалось, будто Она ощущает в животе эту опухоль величиной со сливу.

МОЛЧАНИЕ

Мы могли целыми днями не проронить ни слова. Р. уезжал и возвращался. Ходил по магазинам, улаживал дела. Иногда его не было день или два. Суки провожали его машину до мостика и усталые прибегали обратно. Жмурили глаза. Низкое холодное солнце уже лишь слепило, не грело.

Да и о чем было нам говорить. Люди говорят только о том, что реально не происходит.

Иногда за целый день звучала лишь одна фраза: «Позови собак». Не имело даже значения, кто из нас ее произнес. Не было нужды говорить, все казалось само собой разумеющимся, раз и навсегда уже давно сказанным. Когда никто не приезжал, дни похожи были один на другой; к чему еще говорить и вносить сумятицу, нарушать этот кристально чистый порядок.

Разговоры приносили вред, сеяли неразбериху и размывали ясность. Стоило заговорить, как во мне появлялась какая-то дрожь. Не думаю, чтобы в своей жизни я сказала что-нибудь действительно важное. Для самых важных вещей все равно недостает слов. (Список отсутствующих слов. Больше всего мне недостает глагола, значение которого помещалось бы где-то между «ощущаю» и «вижу».)

Мы до такой степени свыкались с молчанием, что, когда к нам приезжали гости, нас едва хватало на лаконичную учтивость, что-нибудь вроде «привет» или «здравствуй», но даже эти слова мы сокращали, насколько возможно, и говорили: «Как ты?» Без «поживаешь», потому что было бы слишком длинно. «Чаю?» — мы спрашивали, не предлагая альтернативы, предоставляя им только одну возможность выбора.

Потом мы садились по другую сторону стола, в тени, лицом к лесу. Молчали в течение всего разговора. Даже выпуская из уст обрывки слов, молчали. У Р. молчание гладкое, как его кожа. Естественное, бесхитростное. Мое — более угрюмое, оно исходит из глубин живота, затягивает меня, я погружаюсь в него и безвозвратно исчезаю. Мы молчали с гостями, друг с другом, со всем, что нас окружает.

И любовью тоже мы занимались в молчании. Не раздавалось ни слова, ни вздоха, ничего.

ОНА И ОН

Во время курса облучения Она была вынуждена несколько дней провести в больнице, и Он оставался один. В те дни Он подумывал, что пригодилась бы домработница. Лучше всего пожилая женщина, которая готовила бы заячий паштет и целые кастрюли вареников. И говорила бы по-львовски, с мягким акцентом, как его мать. Топила бы печь и вытирала пыль с пианино. Он дал себе слово, что этим займется. Тогда им не придется есть разогретую картошку и по два раза обжаренные котлеты.