Юрий Козлов - Одиночество вещей

Сам поставил на стол два кирпича, между ними лист фанеры, заслонивший свет фонаря. Теперь жуки беспокоили значительно меньше.

— Сколько мы уже тут? — вдруг спросил Сам.

— С восьмидесятого, — ответил старшой. — Значит… Значит… Не могу! — вцепился в пегие клочья на висках. — Не могу складывать и вычитать двузначные. Однозначные, пожалуйста, а двузначные никак!

— Построили много, — продолжил Сам. — Почэму разрывается?

— Материал дерьмо! — грассируя, как с пластинки, прокричал Владлен. — Я сразу понял! Я хотел! А ты… — замер с открытым ртом, запамятовав, о чём это он.

— Что строят другие — разваливается ещё быстрее, — продолжил Сам. — Наш коровник в Песках третий год стоит. А сельхозстроевская ферма на том берегу? Через год в прах! То-то и оно. Что он хочет нам доказать? — строго обвёл жёлтыми глазами присутствующих. — Что?

— И почему именно нам? — как обиженный ребёнок, вздохнул Владлен. — Доказывал бы Фоме Аквинскому.

— Атеисты! — не то пристыдил, не то восхитился старшой.

— Ко мне это не относится, — сухо возразил Сам.

— Я, я атеист! — воинственно усмехнулся Владлен. — На том стою и не могу иначе. Только если вдуматься, — прищурился задумчиво и недобро, — кто главный атеист? Он главный атеист! Только делает вид, что верит… В себя.

— Я думаю, всё значительно проще, — снисходительно произнёс старшой по имени Кирилл. — Разочарование. Он всего лишь высказывает нам своё глубокое разочарование.

— В общечеловеческих ценностях? — предположил Владлен.

— Не в общечеловеческих ценностях, как таковых, — покачал головой старшой, — а в том, что единственной общечеловеческой ценностью, понятной эскимосу и бедуину, шведу и негру, индейцу и пигмею, грузину и бушмену, ценностью во всех странах, при всех режимах, в любых обстоятельствах, которую признают повсеместно и неизменно, ради которой идут на всё, завладев которой человек превращается в сверхчеловека, единственной общечеловеческой ценностью оказалось… что?

— Что? — воскликнули Владлен и Сам.

— Доллар Соединённых Штатов Америки, идиоты! — выдрал из бороды неизвестно как, сквозь кирпичи и фанеру, прорвавшегося жука-партизана Кирилл. — Следовательно, суши вёсла, обложались с импровизацией! Как, впрочем, и он. Мы что хотели? Чтобы единственной ценностью был жизнь. Чтобы человек дрожал за неё и, значит, слушался. Но талер, — добавил меланхолично и отстранение, — то есть сребреник, то есть доллар, оказался сильнее страха за жизнь — небесную и земную. Вот как разрешился конфликт эпохи. Хотя вряд ли человеку будет от этого легче. Нет, определённо нет.

— Что такое гениальность, Кирилл? — вдруг спросил Владлен.

Леон догадался: волна в очередной раз проутюжила песок. Пошёл новый узор.

— Она не заключается в том, чтобы сидеть в гнусной бане! — с отвращением огляделся старшой.

— Ты не станешь отрицать, — гнул своё Владлен, — что все эти Гомеры, Шекспиры, Сервантесы, Лев Толстой — зеркало русской революции, сочиняли не для людей?

— Они сочиняли для него, — пожал плечами Кирилл, — он первый читал. А потом решал. То есть наказывал авторов.

— С нами та же история! — воскликнул Владлен. — Только мы писали не по бумаге, а по людям. Но по его сценарию, его подсказке. А теперь он воротит от нас нос! Тычет, что мы неправы, когда сам неправ!

— Слишком примитивно, — не согласился Сам, — потому что слишком логично. Вы меня удивляете. Уподобляетесь тем самым людям, по которым мы писали историю. Ка будто забыли главный закон.

— Какой? — вкрадчиво поинтересовался лысый. — Какой из них ты считаешь главным, Самчик?

— От противного, — спокойно ответил Сам. — Всё в мире от противного. Напролом нельзя. Мы попёрли напролом, он опалил нам крылья, а тебе, — посмотрел на старшого, — ещё и бороду, швырнул в долларовый навоз. Но всё временно. Вы видите конец там, где всего лишь передышка. Рано или поздно появится такой, кому он не сможет опалить крылья и бороду. И тот, вопреки ему, выполнит его же волю.

— Неужто, — поинтересовался Владлен, — в «Новом мире» напечатали Ницше?

— Опомнись, Сам, — укоризненно покачал головой Кирилл. — Насчёт бороды не спорю. Посмотри по сторонам. Разве это передышка? Это ночь, Сам, вечная ночь. Какое может быть продолжение в этих Хазе,[2] пардон, Зайцах?

— Вы, стало быть, окончательно и бесповоротно уверовали в логику? — Сам как-то уж слишком пристально уставился жёлтыми с вертикальными полосками-зрачками в оконный проём. Леон, прижимая к глазам прицел, «обратным» ужом отполз за куст, царапая живот. — Хорошо, давайте рассуждать логично. Только что ты, Кирилл, заявил, что единственная общечеловеческая ценность сейчас — доллар Соединённых Штатов Америки. Так? — И не дожидаясь подтверждения. — Но не в России, Кирилл! Хоть всю её, как осенними листьями, засыпь талерами, она не стронется с нищеты. Более того, — жёлтые свечечные огоньки глаз Сама подёрнулись грустью, — от долларов Россия станет ещё нищее, чем была при рублях. Скоро они убедятся.

— Это естественно, Сам! — воскликнул старшой. — Сначала так, потом по мере развития промышленного производства, конкуренции начнётся подъём, обычное дело, Сам.

— Не для России, Кирилл, — возразил Сам.

— Для России, не для России, — недовольно откликнулся лысый Владлен. — Давай, Сам, завязывай с мессианством. Хочешь нарядить голого короля. Что могут дать миру Зайцы, Сам?

— Произошла ботаническая ошибочка, — во всю пасть чернозубо зевнул Кирилл. — Была мыслишка опылить один цветок, ветер дунул на другой. Хотели в Европу, попали в Россию. Шли на Одессу, а вышли к Херсону. Что сейчас говорить? Хорошо бы запахать да пересеять. Но боюсь, уже без меня. Я своё, Сам, отпахал, отсеял, отмолотил.

— Не знаю, что могут дать миру Зайцы, — от злости жёлтые глаза Сама начали фосфоресцировать, и он, наконец, уподобился настоящему привидению. — Но лично я ещё попашу, посею, помолочу!

— Мизер, — задумчиво произнёс Кирилл. — Что скажете, милостивые государи?

— Играй! — раздражённо отозвался Сам.

— Мы спорим о терминах, — вздохнул Владлен. — Термины могут быть какими угодно, а усталость духа, она первична, как материя. Я это понял, когда уже не мог говорить, мог только выть. Да и то лишь по ночам и на луну. Конец один. Одни довеселятся-дожируют. Другие дострадают-доголодают. Это окончательно, Сам. Какой бы материальчик не был предложен. Из экологической гнили новый мир не скроить, Сам. Тоже пас, Кирилл.

— Идыты вы на…! — выругался Сам. — Рынэгаты! Я своего имени со знамены нэ снымаю! — Снова пристально выставился в окно.

Леон уже не как уж, как крот врылся в тёплую, пахнущую сырой гнилью землю, в которой было отказано Владлену. Играли молча. Волна забвения по какой-то причине не накатывала.

— Как ты мыслишь себе продолжение, Сам? — подобно вору, объявившему об уходе на покой, но душой оставшемуся в банде, не выдержал лысый Владлен. — Исходные данные сейчас много хуже.

— Если даже доллар здесь бессилен, — хмыкнул в бороду Кирилл.

— Я крещу вас в воде в покаяние, — сказал Сам, — но Идущий за мной сильнее меня. Он будет крестить вас Духом Святым и огнём.

— Веришь в красного царя-крестителя? — иронически переглянулись Кирилл и лысый.

— Свято место пусто не бывает, — ответил Сам.

— И собеседование пройдено? — хихикнул Владлен. — Сам знаешь, на это место без собеседования никак.

— Нэ знаю, — потянулся Сам, — меня в известность нэ ставилы.

— Что-то не вижу никого на горизонте, — Кирилл, пародируя Илью Муромца с известной картины, выставился из-под ладони в окно.

— Вот же он! — ткнул пальцем Сам.

Все трое посмотрели светящимися шакальими глазами на пластунски припавшего к земле Леона с танковым прицелом у лица.

«Убьют!» — почему-то с тоской подумал Леон.

— Этот? — удивился Кирилл. — Жидковат для царя-крестителя. И опять же нервишки. Чего надумал — дробью в башку! Он, конечно, крестит в воде. Но сдаётся мне, не в покаяние. И не Духом Святым, а извиняюсь…

— Крестилка выросла, вот и крестит, — отечески заступился Сам, — но ведь и нас видит!

— Случайно, Сам! — энергично запротестовал лысый Владлен. — Сколько таких трясут крестилками, увидят что-то, потом свихиваются. Он же псих, Сам! Станет нормальный себе дробью в башку?

— И об этом будет в новом Евангелии, — меланхолично заметил Сам.

— А сочинит его обращённая из озера? — Кирилл выразительно посмотрел на Владлена, покрутил пальцем у виска.

— Кто спорит, Сам, — ласково, как больному, сказал Владлен. — Молодёжь — альфа и омега любого движения, любой идеи. Но нынешняя молодёжь безвольна и безыдейна. Ты посмотри на него, Сам, у него душонка, как простреленный карман. В нём нет того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет уходя. Нынешняя молодежь, Сам, ни на что не способна.