Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник) - Водолазкин Евгений Германович

Только один раз Катичка сказала странным голосом — я не хочу умереть здесь. Хочу дома. Он собирался спросить — а какая, собственно, разница, но не спросил. Разница была. Для него тоже. А в другой раз сказала еще — как ты думаешь, будет очень больно? И он не знал, что сказать, просто обнял ее, и все.

Они все так же сидели вечерами на террасе, пили вино. Все так же сиял слева медный свет, ночью превращающийся в звезду. Надо наконец сходить туда. Пока есть время.

Катичка кивнула.

Завтра?

Завтра.

Завтра исчезла связь. Послезавтра — свет. Закрылись заправки. Исчезли БТРы.

Так продолжалось до ноября.

В ноябре пришел кот и стало полегче.

А потом он впервые увидел туман.

Вычислить скорость было нетрудно — и он вычислил. Прикинул, щурясь, расстояние — приблизительно, конечно. До супермаркета от них было сорок три километра, но это по дороге, по прямой определенно короче, засек время — пришлось просидеть на террасе почти час. Катичка крикнула сердито — что ты там торчишь? Он пошутил что-то про солнечные ванны. Не хотел ее расстраивать. Тем более что солнца теперь было действительно в избытке — ровного, бледного, зимнего солнца.

В местах, куда приходил туман, погода переставала меняться. Становилось ясно, безветренно, тихо, как в детстве, на весенних каникулах, в лучшие дни. Это выяснили в самом начале еще. В первые недели. Внешние наблюдения — авиация, дроны, спутники. Ну и люди с мест передавали, пока могли. Туман приходил понизу, сразу со всех сторон и, неторопливо вздуваясь, начинал подниматься. Это было похоже на то, как закипает молоко в ковшике. Дольше всего держались высокие места — всякие башни, небоскребы, природные возвышенности. Потом туман заливал их тоже, смыкался с небом, которое до самой последней секунды было светлым, безоблачным.

И место, куда туман пришел, переставало существовать.

Он вспомнил коротенький дергающийся ролик из телеграма, снятый с Эйфелевой башни, облепленной людьми. Парижа уже не было — только шевелящийся, поднимающийся туман, из которого еще торчала верхушка башни Монпарнаса, этакий обугленный фак. Снимавший медленно поворачивался, телефон в его руках дергался, и сквозь рев воздуха и человеческие вопли слышно было, как он безостановочно и восхищенно повторяет — oh mon dieu[9], oh mon dieu, oh mon dieu. Мелькали головы, плечи, вздернутые руки. Кто-то держал над головой собачонку в ярко-красном вязаном кардиганчике. Собачонка жмурилась, тряслась, и глаза у нее были тоскливые, заплаканные, совсем человеческие.

Потом камера замерла.

Часть ограждения была выломана с мясом, нет, похоже, выдавлена, и к рваной прорехе стояла очередь, плотная, черная, удивительно организованная. В очереди никто не кричал, не молился, она тяжело, как удав, ворочалась, и каждые несколько секунд совершала мускульное почти, тоже очень удавье сокращение. Это вниз, в прореху, выбрасывались люди. Деловито, быстро, молча, словно выходили из вагона метро и торопились, чтоб не мешать другим.

Прыгали по двое, по трое, крепко держась за руки. Замешкавшимся молча помогали — подсаживали, подталкивали, подставляли спины, передавали из рук в руки детей. Очень многие были с детьми. Дети тоже почему-то молчали.

Снимавшего прижало к сетке недалеко от прорехи, он наклонил телефон — туман был совсем близко, метрах в полутора, и казалось, что люди прыгают в бассейн, полный молока. Это было совсем не страшно, даже забавно. Жужжикнул зум, туман приблизился, и стало видно, с какой страшной скоростью он поднимается.

Oh mon dieu! — сказал снимавший последний раз и вдруг засмеялся. Он переключил камеру на себя — возможно, случайно, и целую секунду видно было разбитое, окровавленное лицо, оскаленное и такое страшное, что непонятно было — мужское оно или женское.

А потом все исчезло.

Подписывайтесь, это Baza.

Он тогда, наоборот, отписался и долго, не попадая по кнопкам, чистил кеш, чтобы Катичка не увидела ролик даже случайно.

Последнее сообщение из Саратова, от мамы с папой, пришло в WhatsApp — переливающаяся пульсирующая гифка с сусальным Христом, раскинувшим просторные объятия. Храни вас Господь от всех бед! Надпись тоже дергалась, мерцала, делал ее кто-то удивительно рукожопый. Школьник. Или пенсионер. Или просто идиот.

Он покрутил головой, чтобы прогнать это все, забыть. Нет, нет и нет. Нет, я сказал! Шея неприятно хрустнула. Посмотрел на супермаркет. На смартфон.

v = s ÷ t

Пересчитал для верности еще раз.

Туман должен был сожрать их 31 декабря.

Он пересчитал в третий раз и засмеялся.

Очень символично.

Он проснулся от негромкого мерного мурчания. Поискал кота, но наткнулся только на Катичкино бедро и виновато отдернул руку. Катичка сварливо забормотала, потянула на себя одеяло, еще, еще и, не просыпаясь, победила. Отобрала. Волосы у нее отросли за эти месяцы, краски купить было негде, и Катичка стала рыже-серая. Пегая. Почти совсем седая. Ей даже шло — загорелое угловатое лицо, черные резкие брови. И седина. Оба делали вид, что так и надо.

Кота не было. В комнате стоял странный, белесый, шевелящийся свет. Он привстал, по привычке схватился за телефон, уже неделю разряженный, черный, мертвый. Черт! Будильник, слава богу, ламповый, точнее — кварцевый, купленный вместе с домом, показывал шесть утра. Интересно, как долго работают кварцевые батарейки? Он снова схватился за телефон, чтобы погуглить, и только теперь проснулся окончательно.

Шесть утра. Декабрь. Должно быть совершенно темно!

Мррррррр-мрррррр-мррррррр-мррррррр…

Он пометался в поисках джинсов, не нашел и вышел на террасу так.

Все стало белым. Вообще все. Мир исчез. Не было больше долины, трех соседних домов ниже на уступ, заброшенной виллы, лего-городка внизу, супермаркета, похожего на красную сигаретную пачку, заправки, блестящей линии озера у дальнего шоссе, африканских косичек виноградников, зонтиков пиний, плавной синусоиды горизонта. Гор вдали тоже не было. Самой дали тоже. Мир был залит ровным тихим белым туманом, как будто кто-то не спеша, аккуратно наполнил громадное блюдце молоком. Почти до краев.

Торчал только их дом на макушке холма. Все остальное съел туман.

Небо, тоже белое, тихое, непроницаемое, сливалось с туманом, и на мгновение ему показалось, что он стоит внутри громадного, неторопливо сжимающегося шара.

Он подошел к перилам, посмотрел вниз и сразу, как в детстве, когда по телику крутили страшное, зажмурился. Внизу тоже не было ничего. Даже дороги. Только пятачок прошлогодней нечесаной травы и несколько метров каменной тропки.

Мурчание стало громче. Это был странный звук, не живой и не техногенный. Он повторялся раз за разом, не заканчиваясь и не начинаясь, словно закольцованная фраза на незнакомом языке. Это туман — вдруг понял он. Это звучит туман. Перила, в которые он вцепился, мелко, но ощутимо вибрировали.

Я хочу домой!

Он заставил себя открыть глаза. Обернулся.

Катичка стояла на террасе, замотавшись в одеяло.

Я хочу домой! Собирайся! — повторила она. Глаза у нее были белые, как туман, и совершенно ничего не видели. Он кивнул, словно все было нормально, и действительно пора собирать рюкзаки. Трусы-носки, мыльно-рыльные, полкило санкционки родителям, магнитики на работу, не забыть прихватить в дьюти-фри вина Ленке и Саше. Ленка любит красное, будет рассказывать анекдоты и сама же над ними смеяться. Саша после второго бокала подмигнет и, благословясь, попросит чего покрепче. Потому что, ты уж прости, но этот ваш шмурдяк — ересь богомерзкая. А водочку и монахи приемлют. Надо пригласить их в ближайшую субботу, как вернемся. Купить на Дорогомиловском баранины хорошей. Тархунчика. Овощи на решетке запечь.

Катичка хлопнула дверью. Ушла.

Он постоял еще немного, впервые в жизни жалея, что не курит. И ведь не пробовал ни разу. Жалко. Сейчас было бы очень к месту. Хотелось вдохнуть поглубже, но было нечем, как будто туман забрал и воздух тоже. Было не светло, а просто бело, и только разноцветные Катичкины трусики рядком висели на проволоке, словно праздничные флажки. Красные трусики — красная прищепка. Белые — белая. Даже сейчас ей не было лень сделать красиво. Блин, а я-то носки забыл вчера постирать. Вот же болван. Наверно, чистых уже не осталось. Он машинально протянул руку, пощупал — трусики были сухие, почему-то немного хрусткие. Странно. Обычно зимой белье тут сохло по неделе. Особенно если туман. Все было волглое, тяжелое. Все было.