Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь

Утром Валька написала записку и услала старуху.

— Теперь и ты уходи. Зачем на больную смотреть? Ты здесь не нужен.

— А если что-нибудь случится?

— С тобой же не случилось. Иди… Ты мне помочь не можешь.

Вадим догадался: записка врачу, который от этого же лечил ее раньше.

— Это своему бывшему любовнику?

Валька вспыхнула. Впрочем, сейчас же, застонав от боли, озлобилась.

— Иди! Может быть, когда-нибудь потом…

В течение нескольких дней он выкуривал по две пачки папирос. Сначала была обида. Потом удивление. Какая вышла история — с началом, серединой, концом. Стоило ей заболеть, как она поняла, что он не родной, следовательно, ненужный. Это ли не конец? Что быть могло, то было, а чего не могло, того и не было.

И вдруг собрался однажды вечером и пошел к ней.

Ее не было дома. Посмотрел фильм в клубе Лензавода, опять заглянул к ней. Старушка сказала, что Валя не приходила. Не появилась она ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час, ни в два. «Вот теперь конец», — сказал себе он.

Однако через некоторое время пришла открытка: она просила зайти в магазин.

Он отправился к ней днем, и за двадцать минут, потраченных на дорогу, почувствовал себя свободным.

Кончался март, затвердела грязь, подсох всякий травяной и бумажный мусор вдоль тротуаров. День был пасмурный, дул неприятный холодный ветер. Но все равно чувствовалось, что назад дороги нет, вот-вот начнется тепло, цветение. И настроение соответствовало времени. Он не хотел назад, к тому, что было: к Вальке, в ее убогую душную комнатушку, с двумя маленькими окошками, которую она изо всех сил старалась украсить, притаскивая всякие современные вещи. Да, были моменты, когда она казалась ему красивой, когда красивым казалось все, что ее окружало, — убогие дома и домишки Ленгородка выглядели таинственными, стены из кирпича, построенные против оползней, представлялись крепостными. Но между искренними минутами была масса вранья, натяжек, непонимания. И ему это надоело.

Он не сомневался, что Валька хочет вернуть его.

Каково же было его изумление, когда Валька, перегнувшись через прилавок, сказала:

— Думала, ты не придешь.

— Почему?

— Потому что я беременная.

— Но… ты говорила, что тебе это не угрожает, надо лечиться.

— Говорила. А вот вдруг получилось. Если я сейчас не рожу, то и вообще уже никогда ребенка иметь не буду.

В глазах у нее была чернота. А он мелочно обиделся.

— Она думала, что я не приду. Ну и пришел, ну и что теперь?

— Что мне делать?

— Откуда я знаю? Старуха тебе говорила, как я почти до утра ждал? Где ты была?

— Беременна я от тебя.

— Через кого-то? Ты после меня еще была…

Валька закрыла лицо руками.

— Иди отсюда!..

…Опять он беспрерывно курил. Впрочем, не долго мучился. Пусть рожает! Когда ребенок начнет ходить, они с матерью заберут его у Вальки. О! В их с матерью жизни наконец появится смысл. Благодаря ребенку жизнь станет простой и ясной.

Он вновь пришел к ней, решительный и веселый.

— Ну, поговорим? Я с предложением вечного мира.

У нее были темные круги под глазами.

— Я все сделала. В тот же день. С тебя три пятерки.

— Я… я…

— Ага, ты. Ступай своей дорогой. Три пятерки принесешь.

Когда он пошел, она остановила.

— Слышь! Не вздумай. Ненавидеть тебя буду всю жизнь. Ты второй, понял!..

* * *

До чего же необходимы стали друзья. Хоть кто-нибудь.

— Напиться надо. И денег нет. Еще и должен пятнадцать рублей, — сказал он утром Волчку.

— А пойдем сдавать кровь, — отвечал друг.

Кровь сдавать им понравилось. Порядок, чистые паркетные полы, кожаные диваны и кресла, ждешь себе спокойно вызова на медосмотр. Среди желающих «доиться» немало чистых ханыг, но есть и вполне приличные люди. Обидели друзей лишь тем, что мало крови взяли. Всего по двести пятьдесят граммов, как с новичков.

Побывав не в одной забегаловке, поздно вечером возвращались на трамвае домой. Сидели друг против друга у окон, Вадим уснул. Вдруг разбудил Волчок, громко спрашивая:

— Бить или не бить?

Вадим осмотрелся. Над ними стояли вполне смирные усталые люди, которым надо побыстрее домой.

— Кого бить? — спросил Вадим.

— Бить или не бить? — громко требовал ответа Волчок.

— Ну бей, — сказал Вадим.

Волчок ударил совсем не с той стороны. Кулаком по оконному стеклу. Стекло вдребезги. Из кулака кровь. Кондукторша воет…

— Вот так… Из меня можно брать сколько угодно, — держа кулак, из которого бежала кровь, на весу, не обращая внимания на поднявшийся шум, сумасшедше скалясь, говорил Волчок Вадиму.

А на следующее утро, как весенняя ласточка, отчаянным ребятам подвалила первая левая работа.

— Асфальтобетонный за «Сельмашем» на ремонт стал, срочно надо топки битумноварочных котлов перекладывать. Восемь топок, по стольнику за каждую. Естественно, с начальством придется поделиться.

* * *

Опять все смешалось. Годы полезли на годы. Заработки левые, правые, самодурство, «подвиги», «подвиги», «подвиги»…

…Вот с Буденновского автодорожного моста летит вниз головой человек, переворачивается и плашмя, спиной, шмякается в воду в метре от гранитных ступенек, к которым причаливают речные трамваи. Вынырнув, он хватается рукой за ступеньку, с трудом вылезает на набережную и, не чувствуя, что трусы на заду у него совсем лопнули и лишь впереди болтаются на резинке вроде фартучка, не слыша хихиканья в многолюдной вечерней толпе, идет снова на мост, где раздевался, откуда машут радостные товарищи. Это Волчок.

…Вот пятеро с крыши двухэтажного дома кладут вплотную к стене четырехэтажного трубу. Кладет один, трое заняты подачей раствора и кирпича, пятый в чистом — дает советы, а также время от времени спускается на улицу и приносит из магазина бутылку «Перцовки», которая немедленно опорожняется. Работа идет быстро, но подмости из бревен и досок низковаты. Трубу же надо вывести выше парапета четырехэтажного дома во что бы то ни стало. И тогда кладчик влезает на трубу, размеры которой тридцать восемь сантиметров на девяносто, и, положив три-четыре кирпича с одной стороны, переступает на них и кладет с другой. Труба растет, кладчик вместе с ней подымается. Самое главное, переступая по кирпичам, не оттолкнуть самого себя от стены. Но он весь внимание. Все необычайно сосредоточены, кирпичи и раствор опускают в ведрах с крыши четырехэтажного. Еще в чистом ведре два раза подали по полстакана «Перцовки». Наконец кладчик садится на парапет четырехэтажного дома, блаженно улыбается.

— Все! Жить будем.

И вдруг внизу раздается треск, длинный вопль. Это возвращавшийся из магазина «работничек», шагая по крыше двухэтажного дома, провалился в дыру, временно прикрытую шифером. Падая, он уцепился за стропило, из дыры видны его руки, в одной «Перцовка», и слышны проклятия и угроза.

— Помогите! Иначе я ее брошу.

Кладчик вверху, увидев это, откинулся на широкий парапет и, дрыгая ногами, расхохотался так громко, что их наконец заметили прохожие.

Кладчик был Вадим, а с «Перцовкой» — Волчок.

…Вот несколько тяжело пьяных сидят за столом, по которому между бутылок и закуски бегает белая крыса. Вдруг один яростно предлагает: «А с кем поспорим на полета, что я ее сейчас сожру!» Среди пьяниц двое заядлые картежники, но у предлагающего спорить такое безумное лицо, что никто не решился. Это тоже Волчок.

…Вот туманным летним рассветом проснулся в трансформаторной будке человек. Проснулся, открыл глаза, и волосы на голове зашевелились: над самым носом рубильники, предохранители, катушки, все тихо гудит. С широко открытыми от ужаса глазами, ногами вперед, сжимаясь, как червяк, человек выполз через открытую железную дверь, стал на ноги и увидел подымающееся солнце. Это Вадим.

«Подвиги», «подвиги»… Волчок всегда опережал.

— Никогда не помню, как добираюсь домой. Но какой бы пьяный ни был, сплю не больше трех часов. Потом бессонница столько же примерно времени. Часов в пять снова засыпаю. Это уже как в кино — сплошные видения, иногда до того связные, что хоть записывай.

Через некоторое время то же самое стало твориться с Вадимом.

Потом Волчок сказал, что не может ездить в общественном транспорте, — тошнит, в глазах темнеет. Скоро и Вадим узнал это на себе.

— Вообще-то с похмелья страдаешь только в первые дни. Если упорно пить, делается лучше и лучше. Сила куда-то уходит, ничего не болит, на четырнадцатый день ты божий человек — ничего не хочется, ничего не надо, птичкам, свету радуешься, а если кто-нибудь пальчиком толкнет — упадешь…

И это испытал Вадим.

Часто из-под каких-нибудь грибков или подворотни он вдруг видел освещенную солнцем или вечерними огнями улицу, на ней красивых трезвых людей, и делалось невыносимо стыдно: вот там ходят нормальные трезвые люди, а он уже все, ему бы только до постели добраться.