Джон Ле Карре - Песня для зебры

ПОРНО-ТОРН, ПЯТНИЦА, 19:20 (шотландский выговор с лондонскими наслоениями): Сальво, послушай, мы страшно беспокоимся, где ты, старик? Если не проявишься на этом свете в течение часа, я предложу, чтобы мои ребята прошли с бреднем по окрестным речкам. Так, у тебя есть чем писать? А бумага? Что-что? (Неразборчиво, взрыв хохота.) Пенелопа говорит, ты записываешь самое важное прямо на руке. Может, и еще на чем, а? (Диктует адрес в Белгравии.)

ПЕНЕЛОПА, ПЯТНИЦА, 20:30: Я у сэра Мэтью, Сальво. Очень красивый дом. Получила твое сообщение, спасибо. Мне плевать, что у тебя там за клиент такой-разэтакий, самый старый и самый надежный. Ты не имеешь права так меня унижать, понял? Минутку, Фергюс… Ты, может, не в курсе, Сальво, но сэр Мэтью ужасно суеверен. И вот из-за тебя нас за столом тринадцать человек в пятницу! В общем, пока я тут тебе названиваю, Фергюс отчаянно пытается хоть кого-нибудь… о, нашел! Кого раскопал, Фергюс? (Прикрывает трубку рукой.) Так, он договорился с Джелликоу. Желе заткнет течь. У него нету смокинга, но Фергюс велел ему протрезветь и приезжать в чем есть. В общем, делай что хочешь, Сальво, но сюда являться не вздумай. Продолжай копаться в чем ты там копаешься. Стол сэра Мэтью на пятнадцать человек не рассчитан, а я уже достаточно позора натерпелась по твоей милости.

ПЕНЕЛОПА, СУББОТА, 09:50: Это Я, Дорогой. Извини, если я вчера погорячилась. Просто ужасно за тебя беспокоилась. Не могу сказать, что уже не сержусь, но если ты мне все-все объяснишь, я, может, и пойму. Ужин, кстати, получился довольно занятным для великосветского банкета. Желе лыка не вязал, но Фергюс за ним приглядел, не дал опозориться. Будешь смеяться, сейчас расскажу, что еще приключилось. Я не смогла попасть домой! Сменила сумочку на работе, а ключи переложить забыла. Я-то думала, мой благоверный будет на месте, меня заберет и проводит… Пола где-то шлялась, то есть взять ключ у нее я тоже не смогла. В общем, в результате провела ночь в гостинице — надеюсь, за счет газеты. А сегодня — нудятина, конечно, но лучше бы съездить, раз уж ты все равно от меня сбежал — я согласилась побыть примерным товарищем, так что отправляюсь слушать, как Фергюс будет выступать перед компанией очень важных рекламодателей в каком-то роскошном загородном особняке в Сассексе. Потом вроде бы намечается пьянка, с крупными шишками в рекламном деле, так что я подумала, мне это может оказаться полезно. Я имею в виду, встретиться с ними в неформальной обстановке. Сэр Мэтью тоже едет, так что отличная дуэнья мне обеспечена. В общем, я сейчас в офис — за вещами и быстренько переодеться. Так что до скорого, милый. Либо вечером увидимся, либо уж завтра. Я, естественно, все еще на тебя страшно зла. Поэтому с тебя бурррные извинения. И, пожалуйста, не слишком казни себя за вчерашнее: я все понимаю, честно, хоть и прикидываюсь врединой. Чао! Да, вот еще что: я там буду без связи — никаких мобильников, сам понимаешь. В случае чего звони Поле. Пока-пока!

ХАННА, СУББОТА, 10:14: Сальво? Сальво? (У телефона явно кончается зарядка.) Что же ты не… (Разряженная батарейка пищит, пока она в отчаянии переходит с английского на суахили.) Ты же обещал, Сальво. Боже ты мой… о нет! (Зарядке конец.)

Если бы я находился в Говорильне или в бойлерной на острове, то сказал бы, что либо микрофон испорчен, либо объект специально говорит почти беззвучно, опасаясь прослушки. Но Ханна остается на линии. В трубке какой-то невнятный посторонний шум, шаги, голоса в коридоре за дверью ее комнаты — и все. Напрашивается вывод, что еще пятьдесят три секунды Ханна плачет навзрыд, бессильно уронив руку с телефоном, пока не догадывается его выключить. Я набираю ее номер, попадаю на автоответчик. Звоню в больницу. Незнакомый голос сообщает, что сотрудникам запрещено отвечать на личные телефонные звонки в ночную смену. Автобус наполняется пассажирами. Две женщины с рюкзаками разглядывают сначала меня, потом красную спортивную сумку на полке надо мной. И проходят вперед, от греха подальше.

Глава 14

Не желая тревожить сон соседей, я поднимался по лестнице тихо-тихо, прижимая красную сумку к груди, как младенца, чтобы нечаянно не задеть ею перила. Летом ночи с субботы на воскресенье на улице Принца Уэльского непредсказуемы. Иногда далеко за полночь у кого-нибудь такая гулянка, что Пенелопа, если она дома, звонит в полицию и орет в трубку, угрожая пропесочить их в своей газете за недостаток патрулей. С другой стороны, школьники на каникулах, Лондон запуган терактами, да и жилье у многих нынче не одно, поэтому иной раз, подходя к “Норфолк Мэншнс”, слышишь только собственные шаги да уханье сов в парке Баттерси. Но в данный момент лишь один звук не давал мне покоя — голос убитой горем Ханны, сдавленный, обвиняющий.

Замок на входной двери, как всегда, меня отверг, и сегодня мне это показалось символичным. Как обычно, пришлось вынуть ключ, снова вставить его в замочную скважину, поднажать. В прихожей я почувствовал себя призраком. После моей смерти ничего не изменилось. Свет горел, как и следовало ожидать. Я ведь забыл его выключить, забежав наспех переодеться в смокинг, а Пенелопа с тех пор дома не появлялась. Сбросив отвратительные ботинки, я почему-то как завороженный уставился на гравюру замка Тинтагель — она пять лет провисела в темном углу прихожей, где никто ее не замечал. Ее нам на свадьбу подарила сестра Пенелопы. Сестры друг друга терпеть не могут. С замком ни ту ни другую ничто не связывало. Они никогда там не были и не собирались туда ехать. Иногда подарки на удивление красноречивы.

В спальне я сорвал с себя тюремные лохмотья и с чувством омерзения и облегчения швырнул их в корзину для грязного белья. Заодно отправил туда, не разворачивая, свой скомканный смокинг. Глядишь, Порно-Торн ради него и на диету сядет. Забирая бритвенный прибор из ванной, я с извращенным удовлетворением отметил, что на полке, как всегда, отсутствует синяя косметичка с изображенным на ней плюшевым мишкой — Пенелопа игриво называла ее “мой пресс-кит”. Там хранилось все, что только может понадобиться девушке, проводящей уикенд с группой очень важных рекламодателей в Сассексе.

Вернувшись в спальню, я вывалил на кровать свою незаконную добычу, то есть пленки и блокноты, а потом, поскольку ужасно люблю порядок, некоторое время раздумывал, как же быть с сумкой от мистера Андерсона, пока не вспомнил про мусорный бак на кухне. Я собирался отправить следом за ней и визитные карточки на имя Брайана Синклера, но потом зачем-то решил сохранить их — как говорила тетушка Имельда, “про черный день”. Затем оделся по-человечески: джинсы, кроссовки, кожаная куртка, купленная после первого курса, еще до появления Пенелопы в моей жизни. А в довершение сего славного образа гордо натянул синюю вязаную шапочку с помпоном, которую жена запрещала мне носить — мол, чересчур “африканский” стиль.

Я описываю свои действия в таких подробностях, потому что сознательно выполнял их как некий ритуал. Каждое движение было шагом на пути к Ханне в отчаянной надежде, что она меня примет, хотя твердо на это рассчитывать я не мог. Придирчиво выбирая из комода одежду, я составлял походный гардероб, которому предстояло сопровождать меня в новую жизнь. Из прихожей я забрал небольшой чемодан фирмы “Энтлер” — на колесиках, с кодовым замком и выдвижной ручкой, — до сих пор служивший не более чем дорогим украшением моего бессмысленного существования. Первым делом туда были уложены пленки и блокноты, я завернул их в старую рубашку и упрятал поглубже. Методично продвигаясь по квартире и подавляя в зародыше легкие приступы ностальгии, я сгреб в чемодан свой ноутбук с разными принадлежностями (только принтер оставил — слишком громоздкий); два магнитофона, один карманный, другой настольный, оба в жестких футлярах; еще две пары наушников и портативный транзисторный радиоприемник. К этому я добавил потрепанный отцовский требник, назидательные предсмертные письма брата Майкла, золотой медальон с локоном из непокорной седой гривы тетушки Имельды, папку с личной корреспонденцией, включая письмо лорда Бринкли и его рождественские открытки, а также прочную полотняную сумку, в которой некогда принес из магазина все необходимое для приготовления цыпленка в красном вине.

Из ящика письменного стола в эркере я вынул конверт с надписью “Копия Бруно”. В нем хранился брачный контракт, составленный дальновидным отцом Пенелопы именно на такой случай. Я всегда признавал, что тесть оценивает наш брак куда более объективно, чем мы сами. Торжественным жестом, точно возлагая венок к военному мемориалу, я опустил договор с двумя нашими подписями на подушку Пенелопы, снял обручальное кольцо и пристроил его ровно на середину документа. Этим кольцом развенчаюсь с тобою. Если я что-то и испытывал, то не горечь и не злость, а чувство выполненного долга. Пробуждение, начавшееся задолго до протеста тщедушного джентльмена в траттории, пришло к единственно возможному финалу. Я женился на женщине, которой Пенелопа не хотела быть, — на бесстрашной поборнице идеалов нашей великой британской прессы, на верной и постоянной возлюбленной, презревшей ради меня всех прочих мужчин, на моей мудрой наставнице и матери наших будущих детей, способной в трудный момент заменить мать и мне самому. Пенелопа, со своей стороны, пленилась моей экзотичностью, а получила в мужья конформиста, что наверняка обернулось для нее глубоким разочарованием. Тут она могла рассчитывать на мое искреннее сочувствие. Записки я не оставил.