Николай Шипилов - Псаломщик

«… Живу среди баб – сам таковой становлюсь…» – Он нервно умыл руки и прервал обличение.

– Ну, хорошо, Марианна Федоровна! – сказал он. – Предлагаю вечный, как водка, мир. А всю эту галиматью с кладбищем хотелось бы услышать с самого начала. Можно?

– А что вам мой тон?.. Это у меня юмор такой. Плюньте и разотрите. Я на работе всю жизнь командую, потому и тон… Все нервы уже на пережоге…

Как по отмашке дирижера, она сменила тон и рассказала, что на Старом кладбище Наташа и Коленька подверглись нападению ворон. Одна, пикируя, била телом и клювом Наташу, а еще три серые особи пытались за капюшон утащить Коленьку. У Наташи порвана мочка уха – ворона утащила серьгу.

– Знаете вы, Михаил Трофимович, какой максимальный размах крыльев у серой вороны? Не знаете? А метр не хотите! – теща крестом раскинула руки и тут же, стыдясь чувств, бросила их к лицу, закрыла его ладонями. – И шнобель – во! Какой ужас! Какая наглость! – Голос ее звучал как из бочки.

– Что она, наша Наташа, делала на Старом кладбище? Чего они с Коленькой туда, не при детях будет сказано, поперлись? – спросил Батраков в смятении чувств, не замечая того, как руки его ищут в карманах пачку сигарет.

Он уже знал свои действия наперед: «Возьму ружье…». Он уже думал о частностях своего плана. Уйдя в себя, он едва слышал тещу, которая язвительно отвечала:

– Это у вас там никого нет! А у нас там весь наш род по линии Перовых лежит – у нас-то в роду артистов не было! Все наши на кладбище полеживают, все! Все наши были православными!

– «… И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе…»36 – с нажимом произнес Батраков.

– Вот – вот! – Марианна Федоровна, похоже, испугалась мрачной велеречивости. – Это цитата, я надеюсь? Артист-то вы неплохо-о-ой! Уж этого у вас не отнимешь!

Батраков давно научился шутить сам для себя и во имя сохранения здравого рассудка.

– Я уже не артист… Я – суровый мститель, – сказал он и печальным белым клоуном пошел за ружьем.

2

Давным-давно вечный «командировочный» тесть привез из Вьетнама американскую компрессионную винтовку «Кросман» сто второй модели. «Воздушка» мирно покоилась в одном из домашних чуланчиков. До той поры, когда Коленька подрастет, войдет в рассуждение и займется отстрелом воробьев в подсолнухах, винтовку не трогали без нужды. Била она почти бесшумно, а пульки были притягательно красивы оттого, что покрыты тонким слоем меди. Когда Батраков смотрел на медь, у него становилось солнечно на душе, и мысли обретали стройность. Рассудок его уже не вздымал донного ила ненависти: какая-то грязная безмозглая тварь напала на Коленьку и до крови рассадила милую Наташину голову! Тут сам вид оружия ублажал предчувствием черной мести.

Патронов было еще пачек десять – он взял в запас сорок штук, насыпал в карман камуфляжа и надел его. «Перестреляю всех, с-собаки!» Сказывалось недовольство своим нынешним положением странствующего актера, своей болезнью и вечным отсутствием в доме Наташи, которая, казалось, канула в бучило церковных дел. Бучило это всасывало и уже не отпускало Наташу. А она тянула за собой и его грешного, и безгрешного Коленьку, и Марианну Федоровну, и соседей. Она страшно уставала, в доме не смолкали телефоны, и уже никто не брал трубок, зная, что звонят Наталье. Батраков помогал ей чем мог, но был не настолько набожен, чтобы с утра до ночи биться лбом об пол в молитвенном радении.

– Мишка, не вздумай! – услышал он голос Наташи. Она стояла в дверном проеме чулана. Лица и глаз ее было не рассмотреть в «контровом» освещении, но в голосе еще звучало эхо плача. – Не вздумай, Миша – это мистика… Это выше нашего понимания…

– Курить хочу… – Батраков прицелился в треугольник распахнутого под самою крышей окна мансарды.

Она не слышала. Вся эта история его болезни и наступившая ломка курильщика табака не казалась ей чем-то значительным.

Она продолжала свое:

– Это, Мишка, искушение… Батюшка же нам говорил – помнишь? – «Кто храма не строил, тот не знал искушений!» Это, милый Миша, мистика!..

«Пофигистика… Бермудистика… – отзывалось в черепе Батракова. – Табака три листика…»

И он с занудством человека, бросившего курить, произнес такой монолог:

– Вороны, Натаха, заботятся о своем потомстве! Видно, вороненок выпал из гнезда… А крылья-то слабенькие! Значит, взлететь он не может. Но взрослые вороны охраняют их даже на земле! Понятно объясняю?

Наташа все еще отсутствовала: вот она – и нет ее. Но Батраков нудно продолжал, чтобы не думать о сигарете:

– Взрослые вороны этих падших ангелов кормят, а тут вы с Коленькой случайно идете мимо. И эти бдительные твари сочли вас обидчиками… В таких случаях они дружно обороняют своих птенцов! Почему я не должен перебить их, наглецов, с десяток из-за своего птенца? И я перебью!

– На все Божья воля! Неизвестно кто кого сильней…

Она редко возражала мужу, что обозначало христианскую покорность. Но упрямство ее было тихим и неистребимым упрямством рабы, которая и в рабстве строит свое царство, пусть оно небесное.

– Не силой оружия, – с глубокою верою сказала Наталья, – а лишь непрестанной молитвой можно победить эту нечисть!

– Обязательно помолюсь, когда они лягут кверху лапками…

Батраков мягко отодвинул жену плечом и сбежал по лестницам вниз, на кухню. Там он прямо в упаковке взял со стола и сунул в карман ветровки две ром-бабы.

«Приманка!»

Он вышел со двора.

Ярость и жажда мести пьянили и пошатывали. Винтовка плотно лежала в чехле. Казалось, что она легко и страстно дышит.

– Миханя! Остановись! – кричала Наталья вслед, со стуком распахнувши треугольное оконце под крышей.

«Тщетно, барышня…» – Батраков шел, не оборачиваясь, молодым резвым ходом.

– Успокойся, Натаха: он артист!.. – услышал он обращенные не столь к Наталье, сколь к нему, слова тещи.

«Да, блин, артист! Гоблин, блин! – отозвался внутренне Батраков и ускорил шаг, но скорость тут же отозвалась разлитой болью в ногах… – Куда же так рванул-то, дядя?»

– Егда при-идеши-и-и? – неслось ему вслед на церковно-славянском. Это Наташа так шутила. Так могла шутить только она, венчанная ему жена. Видно, прилетело ей из какого-то псалма. А раньше прилетало из пьес.

«Ну, и слава Богу!.. Она уже шутит…» И подумал вдруг: «А у Мишки-то Лебедева две жены к сектантам ушли…»

Он не знал, зачем бы ему жить без Коленьки и Наташи.

3

… Прошло около часа пути – и вот они, сады смерти.

Батраков так и подумал: сады смерти. Видно, какой-то пьесой навеяло.

Ему нужно взойти на пологую горушку, миновать новую часовню – и вниз, к фамильному, некогда деревенскому кладбищу Перовых, которое теперь находилось в холмистых кущах городской окраины.

Батраков приостыл в виду этих садов.

Как режиссер, он увидел сцену со стороны: человек с ружьем. Сейчас пойдет к часовенке, встретит там лысенького господинчика: где бы, мол, разжиться кипятком, товарищ? Без кипятка, товарищ, совсем плохо – совсем приостыл.

Солнце ушло чуть за полдень.

В плотную кладбищенскую тишину привычно врезался цыганский грай серых ворон. Батраков зарядил ружье пулей с хвостиком стабилизатора и почувствовал спиной легкий озноб: кто-то или несколько кто-то смотрели на него из тенистых зарослей. Никак не выказывая беспокойства, Батраков поднял ружье и пальнул, не целясь, в пятна гнезд. Потом пошел к вершине на своих тяжелых ногах, чувствуя в икрах такую боль, будто их свела судорога.

Часовня оставалась слева.

Кладбищенскими квадратами он шел с передышками в направлении вороньего базара, черно-розовых шапок их грубых гнезд. Он конфузливо оглядывалсяна кресты, звезды и надгробья из камня, добытого стародавними лыткарями. Его увлекло чтение эпитафий. «… Под сим бюстом ангела Божия покоится прах…» Он понял вдруг, что значит выражение «в пух и прах». Это когда земля становится праху – пухом.

Удар вороньего тела сверху в затылок был так плотен, что едва не свалил его с ног, а она ладилась вцепиться в волосы. Но лысеющий Батраков устоял, выругался и стал ширять воздух стволом, как штыком… Летучая крыса тяжко ударила его крыльями, а потом взмыла. Не целясь и не проследив за ней, он успел лишь выстрелить в ее сторону сгоряча. Но справа и слева сверху на Батракова шли еще две летающих биомашины.

«Война!»

Они били его крыльями, они с криками ярости клевали его, сопящего и вопящего, и не давали преломить «монте-кристо». Чтобы высвободить руки, пришлось бросить ружье в траурную кладбищенскую траву, кинуться в нее, а голову накрыть курткой. Непослушные в боли ноги Батраков подтянул к животу. Чуждые его сознанию мысли теснились, мешали одна другой, другая – следующей, как пассажиры тонущего суденышка.

Через мгновение стихло.

И тогда же он услышал каркающий, с ржавчинкой голос: