Борис Хазанов - Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

Он снова взглянул на часы, нахмурился. Вынул блокнот.

“Вот что. Мне неудобно выходить...”

Держа в руках исписанный листок, писатель прочёл: Живо. Одна нога здесь, другая там. Генерал Колесников.

Писатель вышел из подъезда, приблизился к чёрному лимузину и, смахнув снег со стекла, показал человеку записку. Вскоре позвонили в коридоре. Писатель принял от шофёра новый пакет, бутылку...

Время отступило. В полутьме гость и хозяин сидели, понурясь, за столом, жевали, о чём-то думали, подносили к губам спасительное зелье. А помнишь, говорил один. Как мы с тобой. Как не помнить. Молодость, она, того... Была и сплыла. И не успели оглянуться. А эту помнишь. Как же... Было дело под Полтавой. Ничего у меня с ней не вышло. Между прочим, вспомни. Какое было время: баб сколько угодно. А мы, лопухи. Вообще ничего не вышло. Вот так, брат. Жизнь-то, а? Как обернулась. Ты уж меня прости. Да чего там. Кто старое помянет... Может, тебе помочь. Да чего там помогать. Ты как живёшь-то. Да ничего, помаленьку. Живу, хлеб жую. Один живёшь. Да как тебе сказать. Может, тебе чего надо. Ты скажи. За тебя, друг. Надоела мне вся эта жизнь, ты не смотри, что я в таких чинах... Вот так – пальцем по горлу – надоела. Повидались-таки. Брат! за тебя! Обнимались, утирали слезу, тихонько пели.

Я вечор, молода. Во пиру была!

XLVII Слава Богу, живём в большой стране

1 марта 1977

Что за день, думал писатель. Ноги тащили его к зловещему зданию. Такая же пасмурная погода стояла и в тот день, обманчивая петербургская весна. Мостовая блестела от сырости. Был даже, кажется, тот же день недели. Дым рассеялся, самодержец выбрался из кареты. “Хорош, – сказал он, взглянув на Рысакова, и, отвернувшись, пробормотал: – Un joli monsieur”. Он ждал смерти вот уже сколько лет. Кажется, снова обошлось. “Ваше величество, – кто-то подбежал, – вы ранены?” – “Я нет. Слава Богу. А вот...” – кивнул на двух умирающих: конвойного казака и прохожего мальчика. В эту минуту писатель, войдя в подъезд, предъявил повестку и паспорт.

Царь шёл нетвёрдой походкой к решётке канала, к человеку, который стоял у решётки, скрестив руки. Человек не снял шапку. Царь смотрел на него с любопытством. Человек поднял руки и сделал шаг навстречу. В руках был пакет. Бомба шмякнулась о булыжную мостовую, император, с помутившимся взором, в клочьях обгоревшей одежды, с полуоторванными ногами сидел в луже крови, прислонясь к решётке, а в двух шагах от него на мостовой, с развороченным животом лежал Гриневицкий.

Писатель явился, как положено, на Кузнецкий мост для допроса после домашнего обыска и изъятия компрометирующих материалов. Ему указали комнатку слева от проходной, окно забрано решёткой, стол и два стула. Минут через пять вошёл человек в штатском. Он был русоволос, ни стар, ни молод, со светлым невыразительным лицом. Поздоровался кивком, сел напротив, вынул портсигар. Курите?

Писатель покачал головой.

“Ну и я не курю”, – сказал сотрудник, не назвавший себя, и спрятал портсигар.

“Ну что ж... – проговорил он, не спуская светлых глаз с посетителя. Впечатление такое, что он одновременно смотрит на тебя и сквозь тебя. Мысленно прикидываешь: капитан, майор? – О чём же, стало быть, мы с вами будем беседовать?”

Подследственный сделал неопределённое движение, дескать, это уж ваше дело.

“Давайте сразу договоримся. Я никаких протоколов составлять не собираюсь, хотел бы просто с вами потолковать, а вас попрошу не хитрить, не притворяться, что вы не понимаете, в чём дело, для чего вас вызвали... Одним словом, не строить из себя целку!”

Он употребил это непристойное выражение просто и непринуждённо, как если бы оно давно стало общеупотребительным, – что, вообще говоря, так и было – и тем давая понять, что сама обстановка беседы должна быть непринуждённой. Однако в этой конторе все слова надлежит понимать по-особому. “Потолковать” – это было в некотором роде нововведение. Писатель насторожился.

“Ну вот, – офицер хмыкнул, – вижу, вы уже изготовились к обороне”.

Он вздохнул, поиграл ключом. Открыл ящик стола и вынул знакомую пухлую папку с грифом и номером. Штамп “ХВ” – хранить вечно. В просторечии: Христос воскрес. Канцелярское бессмертие.

“Вы угадали. Боюсь, что не устарело... Вы как считаете?”

“Я реабилитирован”, – сказал писатель.

“Как же, как же; а я разве говорю что-нибудь против?”

Он листал дело.

“Вот тут есть любопытные вещи, – пробормотал он, – похоже, что вы собирались скрыться...”

После этого явилась на свет ещё одна папка, перевязанная шнурком.

“Это я вам возвращаю, это нам не нужно...”

Писатель получил назад свою рукопись.

“А у меня к вам, кстати, вопросик. Касательно вашего, этого... Опять же не для протокола. Вот вы называете одного из... скажем так: одного из крупнейших людей нашего времени – карликом. Почему?”

“Он был низкорослым”.

“Людей невысокого роста много. Однако мы не называем их карликами. Карлик – это...”

“Карлик – это карлик”.

“Угу. Но согласитесь, что читатель, если только он не полный идиот, понимает, что вы имели в виду не только рост”.

“У меня нет читателей”.

“Ну-ну-ну. Каждый писатель рассчитывает, что у него в конце концов найдутся читатели. Для потомства пишете, а? Хорошо, оставим это. Но мне всё-таки интересно, чем объясняется такое отношение к одному из... вы ведь согласны, что вся история нашей страны немыслима без него. Или я ошибаюсь?”

“Тем хуже для истории”.

“Кстати, вы тут где-то в другом месте отзываетесь об истории весьма даже презрительно...”

“Она этого заслужила”, – мрачно сказал писатель.

“Откуда вы это знаете?”

“Мы все современники...”

“То-то и оно, что современники, – сказал майор. – История, знаете ли, меняется. Сегодня одно, завтра другое. Можно так повернуть, можно этак. Историю, я вам скажу, хуже всего понимают как раз те, кого она, пардон, за жопу взяла”.

“То есть современники?”

“Они самые”, – был ответ. Человек снова раскрыл и протянул портсигар.

“Спасибо, вы уже спрашивали”.

“Но, может быть, вы передумали”.

“Передумал, стоит ли курить?”

“Передумали, стоит ли так унижать нашу страну, её вождя... А впрочем, хрен с ним, – неожиданно сказал майор. – Умер Максим, ну и... Вернёмся к делу”.

Архивная папка лежала перед ним, он постукивал ногтями по обложке.

“Вас реабилитировали, разрешили вам жить в Москве, а вы опять за своё. Опубликовали... простите, не хочу вас обижать... свою стряпню за границей. Сам этот факт, знаете ли... не говоря уже об издательстве. Известное издательство, знают, что им печатать... И кто они такие, тоже известно. Книжка ваша тянет на статью, скажу вам прямо, на сто процентов. С первой страницы до последней”.

“Какая книжка?”

“Ну-ну-ну. Будто вы не знаете”.

Из стола явилась книга.

“Не моя, – сказал писатель. – Я её читал, но не я её автор”.

Майор испустил тяжёлый вздох.

“Ну вот опять. Я же просил. Я, между прочим, не для того вас пригласил, чтобы добиваться признания. Тут дело ясное! Если уж на то пошло... – он презрительно взглянул на роман, швырнул его в стол, взглянул на писателя, – мне ничего не стоит сейчас же выписать ордер на арест, и разговор окончен! Какая статья, сами знаете. Она теперь усовершенствована. Хранение, распространение, то да сё. Публикация клеветнических материалов за рубежом. Вот так, уважаемый... – тут он в первый раз назвал сочинителя по имени-отчеству. – Кстати сказать, не обижайтесь, роман-то, между нами говоря, ни в какие ворота”.

Произнеся этот приговор, он встал, выглянул в коридор и сделал знак кому-то. Оба молча сидели друг против друга. В дверь деликатно постучали, явилась с подносом пышнобёдрая буфетчица в наколке и круглом передничке.

“Угощайтесь”. Майор вдумчиво размешивал ложечкой чай в стакане с подстаканником, отхватил крепкими зубами кусок бутерброда с ветчиной. Следом за ним взял стакан и писатель, обжигаясь, отпил глоток.

“Бежать задумали?” – неожиданно спросил офицер.

“Как это, бежать”.

“Уехать. Есть такие случаи. По еврейской линии... Ведь у вас папа был, если не ошибаюсь, каким-то боком? А кстати, что с ним случилось?”

“Вы же знаете...”

“Вы что, думаете, мы всеведущи?”

“Он погиб, – сказал писатель. – В сорок первом году”.

“На фронте? Вот видите. Отец проливал кровь за родину, а вы её собираетесь оставить”.

На что писатель возразил, что не собирается, да и вообще впервые слышит.

“Так уж и впервые! Все знают, вся Москва, можно сказать, только и говорит об этом на кухнях. А вы не слышали. Впрочем, – сказал он, вытирая пальцы бумажной салфеткой, кивая рассеянно и словно говоря сам с собой, – в самом деле, что вам там делать? Это ведь только пока вы здесь, на вас обращают внимание. А приедете – кому вы там нужны?”