Лидия Сычева - Уже и больные замуж повыходили

— Кто ты по сравнению с ним? Старуха. Женится ли он на тебе? Никогда. Зачем он с тобой? Для известных нужд. Вывод: брось, брось его!

Если бы Анохина посоветовала мне удавиться, это было бы менее жестоко. Но на меня не действуют ее советы — я их автоматически пропускаю мимо ушей. Анохинские нравоучения — конфетные фантики. Ленка — добрая и несчастная. А что касается замужества, то не в браке счастье.

Мама Кости и слышать не хочет, чтобы ее единственный сын — красавец, офицер, гвардеец, на которого она положила жизнь, женился бы на «глубокой старухе», да еще с «ребенком подлого происхождения». И я не осуждаю его за то, что он, ради успокоения домашних, пообещал покончить с «развратным прошлым». Напротив, я тоже хочу, чтобы они были спокойны…

— Тебя не встречают? — первым делом спросила я его, прижавшись к его штатскому пальто.

— Нет. — Он немного отстранил меня и для верности покачал головой.

Обнявшись, мы двинулись в зал ожидания.

— А я знал, что ты придешь. — Мы уже нашли укромное местечко, не слишком на виду, сели, пристроили его сумку, и он нежно гладил меня по волосам.

— Как ты мог знать? — не поверила я.

— А я знал…

— А я тебя люблю…

— А я тебя очень люблю…

Мне было с ним так уютно, просто, как наедине с собой, только лучше; никогда я не встречала таких мужчин и никогда уже не встречу. У Костиной мамы больше прав на него, зато я лучше его знаю. Он напрочь лишен романтизма, всех этих любовных клише, он всегда чуток, прямодушен, и то состояние «высоты», которое у меня бывает в считанные дни — его естественная среда обитания, которой он даже не замечает.

— За что ты меня любишь? — в очередной раз ужаснувшись своей обычности, спросила я.

Вместо ответа он поцеловал меня в висок, потом в глаз, и совсем уж нежно — в ухо.

— Что Артемка?

— Нормально, — вздохнула я.

Мне хотелось запомнить его профиль, мелкую родинку на шее, темные, коротко стриженные волосы, жесткую ткань его пальто… Вот уж точно — не могу наглядеться. — Надолго?

— Недели на две.

Мы замолчали, мысленно переживая предстоящую разлуку.

— А знаешь, — сказала я, — честно говоря, я думала, что ты меня будешь ругать.

— За что?

— За самоуправство. За то, что приехала сюда, не предупредив.

— Ну что ты…

Нет, все-таки надо было меня отругать. У нас очень жесткая иерархия: он — офицер, я — рядовой. И никаких неожиданностей. Не потому так, что он мужчина, а потому, что он — лучше.

Мы долго целуемся, потом я тихо плачу у него на груди.

— Лучшие дни у нас впереди. Ты верь, — внушает мне Костя.

— Я верю, — хлюпаю я. — Подожди, а что за рейс?

— Рейс как рейс. Посиди минутку, я зарегистрируюсь.

Он возвращается быстро. У нас еще есть несколько минут.

— Что творится в Югославии… — Я невольно вернулась к событиям последних дней. — Неужели будет война?

— Вряд ли.

Мы помолчали.

— Как же так, — начала я. — Ведь там, в Сербии, наверняка есть люди, которые так же любят друг друга, как мы с тобой. И вдруг на них — бомбы! И вот они расстаются; он идет на войну, может быть, она его никогда не увидит больше, а может, увидит изувеченным или мертвым. Как же это так? Так любила его, а он — мертвый. За что? Ведь трагедия какая! Я, наверно, не пережила бы этого — на войну тебя проводить. Костя! Ну как же так? Может, им лучше сдаться сразу? Ну не в рабство же их обратят?! Никто же не будет сидеть в кандалах или мучиться на непосильных работах, как в древние века!

— Ага, наоборот. За предательство еще и денег дадут.

— Тридцать сребреников.

— Ну.

— Но неужели один путь — умирать? Знать, что не победишь, и — умирать?! А дети? Они-то чем виноваты?! Я вот представляю Артема под бомбами. За что? Скажи, Костя, за что?

Он очень мудрый, мой Костя. Моложе меня, а умней.

— Что лучше: где-нибудь на печке умереть или в бою за родину?! Ты что? Давай без паники. Дожидайся меня, все будет хорошо, — пассажиров 477-го пригласили на спецконтроль и посадку, — ты знаешь, я тебя сейчас поцелую, крепко, сладко, и — все. Не ходи дальше, не провожай, — вдруг строго приказал он мне. — И не оглядывайся!

Послушно иду к выходу. Вроде все удачно вышло, благополучно, а внутри — тревога…

Ждать так ждать. Я начинаю привыкать к его командировкам. Один раз в два месяца — обязательно. Он не массовый офицер — инженерный. Часто спрашиваю его: что делаешь на работе? «Гайки кручу». — И смеется.

Самое главное в разлуке — вести себя тихо-тихо. Как медведица залегает на зиму в берлогу, так и я — не живу в такие дни, а двигаюсь словно в заколдованном сне. Все вроде крутится, делается как всегда, но внутренние часы мои выключены, и настоящая жизнь начнется с его возвращением. Тогда я «просыпаюсь» и «расколдовываюсь». Я люблю твердые звездочки на его погонах, люблю казенный запах его кителя, и даже табельное оружие, приятную его тяжесть, люблю.

— Милитаристка я, да? — спрашиваю я у Кости.

Но больше всего я люблю его самого. Люблю уверенную, справедливую, умную силу, исходящую от него, которая от нашего близкого общения, наверно, что-то перестраивает и во мне.

Но теперь надо жить тихо и просто ждать.

Домой я вернулась поздно — Артем уже спал — при включенном свете. На лице его — запечатленная обида. Я немного посидела рядом — разбудить? Но он сам на мгновение открыл глаза, что-то буркнул и повернулся к стене.

И тут позвонила Анохина.

— Ну ты нашла время! — зашипела я в трубку, прикрывая дверь и вытаскивая аппарат на кухню.

Ленку я узнаю, еще не поднимая трубку, — по звонку. В таких случаях телефон посылает сигналы «стильно», экстравагантно-заносчиво, а если его долго не брать, звук становится отчужденно-светским, мол, вы мне не очень и нужны.

— Где ты пропадаешь весь вечер? — ответно зашипела мне Анохина. — Десятый раз уж звоню!

— А чего шипишь?

— Сижу в ванной. Не хочу, чтоб мать слышала.

— А-а-а… Что-то случилось?

Анохина выдержала тяжелую паузу. И бухнула:

— Я беременна.

— Как? — опешила я.

— Что же я, по-твоему, не женщина? — обиделась Ленка. И дальше на меня понесся «поток сознания». Задавая наводящие и уточняющие вопросы, я, наконец, восстановила картину случившегося.

Анохина стала убежденной мужененавистницей после неудачного опыта гражданского брака с неким Володей, работником АТС. Из-за несходства характеров, интересов, социальных устремлений они расстались. Главной же причиной разрыва стало то, что гражданский муж ни разу не выразил даже словесного желания вступить в брак с Анохиной. Но спустя некоторое время сорокалетний Володя вынужден был жениться на пэтэушнице, поскольку она ждала от него ребенка. Пока юная жена лежала на сохранении и в роддоме, Володя, путем настойчивых просьб и низкой лести, вернул расположение Анохиной. Они стали встречаться. Вскоре законная супруга родила мальчика, и семья воссоединилась. Но зато теперь беременна Ленка…

— Что делать? — горько шипела мне Анохина. — Ну, рожу я его, а жить где? Представляешь, в мои годы явиться к матери со свертком?! Ну, это ладно. А жить на что? На ее пенсию? Нищету плодить?

— Аборт — это детоубийство, — нерешительно высказала я где-то прочитанную фразу. Мысль моя неожиданно скакнула:

— А что в Югославии делается…

— Да подожди ты с политикой! — взвизгнула Ленка. — Я тебя спрашиваю: ты пойдешь завтра со мной в клинику?

— Завтра надо, да? — Я пыталась оттянуть неприятную миссию.

— Надо было вчера, — жестко сказала Анохина. — Неделю уж не сплю и не ем. Это Бог меня за блуд наказал!

— Бог ребенком не наказывает, а награждает, — назидательно заметила я.

— Издевайся, бей лежачего… Так я тебя жду завтра в девять, — прощально прошипела Анохина и повесила трубку.

Хорошо, что моя работа не требует ежедневного присутствия — в нашей проектной конторе явка два раза в неделю: вторник и пятница. Времени, когда фирма была НИИ и делала чертежи для серьезных объектов — горно-обогатительных комбинатов, например, я не застала. Зато сейчас мы набили руку на частных заказах — проектируем коттеджи, магазины и даже нестандартные ларьки.

На следующее утро мы с Анохиной двинулись в скорбный путь. Все происходящее казалось мне дурацкой, придуманной игрой; во мне включилась самозащита — толстокожесть, и, сколько я ни пыталась войти в трагизм ситуации, мне это не удавалось.

— Отец ребенка в курсе? — спросила я на всякий случай.

Ленка посмотрела на меня уничижительно, как на вредное насекомое.

— Понятно…

Мы надолго замолчали. Ехали в метро, привычным путем. Я подумала, что все повторяется — каких-то десять лет назад я оказалась в таком же положении. Неужели это было со мной? Но куда же делась я та, прежняя? Мы даже на фотографиях разные. И дело тут не в том, что я постарела, изменилась. Разные женщины — тогда и десять лет спустя. Старая жизнь отслоилась, отошла. Словно я змеиную шкуру сбросила. Зато у меня есть Артем. И я знаю: мне невозможно ни от чего отказаться в прошлом — иначе наша встреча с Костей не состоялась бы. Как странно: не было бы Артема — и мы бы с Костей разминулись. Непростой узор — вроде восточного ковра — линии длятся, множатся, орнамент без конца и без начала — и что-то вырисовывается в судьбе, издали кажущееся очень определенным, красивым. А вблизи — кропотливый нитяной труд… И вот мы едем… Неужели есть такая работа: убивать детей? Работа — убивать? Неужели я смогла бы полюбить Костю, если бы знала, что он убивает детей?! Или взрослых? И мой Костя, такой нежный, мог бы убить?! Хотя я за него могла бы убить кого угодно. И даже сама — умереть. Но неужели есть женщины, которые любят этих страшных врачей?! Не просто имеют с ними известные отношения, это понятно, а любят — возвышенно, светло. Любовь ведь ни с чем не перепутаешь. Допустим, вырастает цветок. Но в пустыне ему не распуститься, а на льдине не взойти. Любовь — ступенька, до которой не каждый человек допускается. И если я на ней оказалась, то не благодаря личным заслугам, конечно. Глупо так думать. Но все равно, неужели, убивая детей, не раскаявшись, можно любить?! Что-то не то, не то. Муторно мне стало, страшно.