Жан Жене - Чудо о розе

Вильруа подсмеивался над моей любовью к Диверу, в которой видел лишь кривлянье, но при этом не забывал о моем положении здесь. Он заботился о моем будущем и о том, чтобы я мог выглядеть достойно. Благодаря ему все, что я делал, приобретало размах. Словно больше ветра наполняло мои движения, и это напоминало мне мальчишку, пригнувшегося к рулю велосипеда, который стремительно мчится вниз по склону, и встречный ветер, задирая рубашку, открывает взору прямую и твердую узкую грудь. Он хотел, чтобы я получил мужское воспитание. И мне кажется, что, будучи еще совсем юным, я сознательно не захотел в мечтах своих быть на галере прекрасной пленницей, я предпочел роль юнги, чтобы у меня была возможность взрослеть рядом с капитаном и занять его место. Можно сказать, что коты передавали своим юным любовникам своеобразный кодекс чести (причем нечто вроде военной чести). Он не мог бы согласиться — как не согласился бы ни один кот — чтобы его любовник стал петухом в камере. Он велел мне драться, если понадобится защищать себя, но далее этого было недостаточно. Чтобы удары мои вернее достигали цели, чтобы мое влияние и авторитет выросли как можно больше, мне самому надлежало взять кого-нибудь под свою защиту. Он решил, что я должен обзавестись любовником. Он сам выбрал мне мальчишку из семейства Е. Это был довольно развязный парень, который рассмеялся мне прямо в лицо, когда однажды летним вечером Вильруа за лавровыми зарослями представил ему меня со словами:

— Он будет твоим мужчиной. Я так сказал.

Вильруа захотел, чтобы я трахнул этого парня прямо у него на глазах. Как-то вечером он устроил нам свидание за домиком семейства Б. Не знаю, какую хитрость измыслил мой будущий любовник, чтобы улизнуть из семейства Е и незамеченным пересечь большой двор, но едва лишь он появился, Вильруа велел ему лечь на землю, в траву и крапиву.

— Снимай штаны, — скомандовал он.

Мальчишка спустил брюки. Был вечер, темнело. Хотя Вильруа и не мог видеть, как я покраснел, он догадался о моем смущении по неловким движениям. Он сказал мне:

— Ну давай, Жанно, воткни ему.

Я взглянул на него. Мне хотелось броситься ему в ноги. Меня тревожила мысль, что он разлюбит меня, я могу ему разонравиться, если буду действовать, как мужчина. Он нетерпеливо повторил:

— Ну чего стоишь, давай быстрее, а то некогда. Что, трусишь?

Лежа на траве, выставив голые ягодицы, парень ждал, безучастный и безразличный ко всему происходящему. Вильруа сжал мне руку:

— Хочешь, я тебе помогу? Пропусти.

Он улегся на мальчишку, причем голова его была приподнята, как у змеи, и сказал мне:

— Иди сюда, встань впереди.

Я присел на корточки прямо перед ними. Вильруа вошел в него с первого раза, как всегда.

— Ну давай быстренько.

Здесь я предлагаю вам дать волю своему воображению и представить, как происходили эти детские игры.

Вильруа не мог поцеловать мальчика, он метал мне в лицо взгляды, которые, концентрируясь, превращались в один долгий поцелуй. Наконец, коротко вскрикнув от наслаждения, он затих, но я кончил еще чуть раньше, чем он. Мы все трое одновременно поднялись, не испытывая никакого смущения, причем мальчишка еще меньше, чем остальные. Вильруа подтолкнул его ко мне:

— Поцелуйтесь.

Я поцеловал его. Вильруа добавил:

— Теперь это твой мужчина.

И повернулся ко мне:

— Будешь о нем заботиться, это твой любовник.

И после этой краткой процедуры, вновь обретая свой властный тон старшего, он сказал ему:

— А теперь вали отсюда, хватит глаза мозолить.

Когда тот ушел, Вильруа дружески притянул меня за шею и сказал:

— Ну что, малыш, все в порядке?

И мы присоединились к остальным, которые как раз поднимались по лестнице, направляясь в дортуар.

Я чувствовал себя сильнее. Я ускользал от Вильруа, но поскольку Дивер притягивал меня, он мог бы сорвать испытание на мужественность, любя меня, и он подтрунивал над любовью, что я питал к нему. А Вильруа в свою очередь находил удовольствие в том, чтобы возбуждать собственную ревность. Неожиданно резким толчком он впихнул нас, Дивера и меня, в пустую столовую и закрыл за нами дверь. Десять секунд мы оставались стоять, запертые во тьме. Придя в себя, Дивер заорал:

— Идиот!

Я чувствовал его смущение даже в темноте, несмотря на темноту. Приблизившись к нему, я попытался его поцеловать, но он со смехом отстранил меня. Я, засмеявшись тоже, сказал ему: «Что, поджилки трясутся?» Он, не переставая смеяться в темноте, ответил: «Вот именно, трясутся». Невыносимый стыд залил мои щеки, ведь я, кажется, понял, что до сих пор он заигрывал со мной, только чтобы поиздеваться и выставить в смешном свете. Он просто насмехался, когда заявлял: «Милый, как бы я хотел всадить в тебя пистон», на самом деле он и не думал об этом, он говорил так, как, в его представлении, должен был бы говорить любой кот. И я осознал всю свою некрасивость, бритый череп, жалкую растительность на щеках, а я-то думал, что большинство котов продолжают искать во мне женщину. Однако я ничем не выказал своего смятения и первым бросился к двери, стал громко колотить в нее, умоляя Вильруа открыть и выпустить нас. Он открыл, насмехаясь над нами. Не знаю, какую цель преследовал он, запирая нас. Может быть, хотел унизить, потому что как-то вечером — а ведь я, его любовник, которого он обожал, которого осыпал милостями, не мог сомневаться в его дружбе — как-то вечером после ужина он велел мне идти к раковине вытирать посуду. Удивленный, я поднялся, а он при всех бросил мне прямо в лицо отвратительную сальную тряпку, потом грубо рассмеялся собственной шутке, и его смех оскорбил меня до глубины души.

Я простодушно предавал своего кота. Дети вообще делают все на свете наивно и простодушно, и я спрашивал себя, а что если несмотря на предательства, о которых я догадывался, Булькен все-таки любил меня. Может быть, он любил меня из-за этого еще больше, а может, он полюбил бы меня, если бы я смог им овладеть. Мне нужно было решиться на это.

Возвратившись из мастерской, где мы плели камуфляжные сети, я стал искать его взглядом. Его нигде не было. Я испугался, а вдруг он втихаря отправился на шестое отделение, чтобы попытаться разузнать что-нибудь о Роки. Обернувшись к Раснеру, который маршировал рядом, я спросил, не видел ли он Пьеро. Вместо него ответил Лу-C-Утра-Пораньше, физиономия его оставалась, как всегда, бесстрастной, и голосу своему он тоже попытался придать безразличие, он делал вид, будто не догадывался о моей любви к Булькену:

— А вертухаи разрешили ему слинять, он хочет встретиться со своими. Он уже поднялся раньше.

Я постарался никак не выдать своего смятения. Я продолжал маршировать в колонне как ни в чем не бывало. Раснер поправил его: «Да это так, слухи». Голос Лу сзади меня опять произнес:

— Бочако все старается к нему пристроиться.

Как только мы оказались под лестницей, словно по заказу зажегся свет, и в пять часов вечера Централ вдруг магическим образом приобрел вид какой-нибудь хлебопекарни, которая бесшумно трудится, одна во всем спящем городе. Я растолкал тех, кто поднимался впереди и, перескакивая через две ступеньки, взлетел на три этажа, он стоял наверху, прямой и неподвижный, как всегда, обе руки плоско лежали на животе, на поясе брюк. Увидев, как я поднимаюсь с такой скоростью, он улыбнулся, но, поскольку стоял он на четыре ступеньки выше, в его улыбке мне почудилась насмешка.

— Шлюха, сволочь, — прокричал я приглушенно, задыхаясь от быстрого бега. Я изнемогал от тяжелого физического усилия и уже не мог сдерживаться.

— Да что с тобой, Жанно?

Я верил в его непосредственность и ожидал быстрой реакции. Вероятнее всего, удара кулаком. Я думал, что какое-нибудь резкое движение подтвердит, насколько его поведение может быть естественным. Изнемогая, я прохрипел:

— А твоего кота я раком поставлю и отдеру.

И вдруг я осознал, что не имею на него никаких прав. Я не обладал достаточным авторитетом, чтобы заставить признать себя и требовать от него, чтобы он принадлежал мне по велению одного моего взгляда или повинуясь взмаху руки. С другой стороны, я прекрасно знал, что понятие «дружба» не значит в Централе ровным счетом ничего, если не подразумевает любовь. Если что-то и обязывало бы его хранить мне верность, так это только одно: физическое обладание, а я не обладал им даже во сне. Он повторил:

— Жанно, да что это с тобой?

Заключенные, что шли за мною, уже поднимались по лестнице. Мы слышали шум их шагов.

— Уходи, Жанно, я прошу тебя. Если нас опять увидят вместе, обо мне станут трепаться.

Но я все-таки приблизился к нему, стиснув зубы, и крепко схватил обеими руками за талию. Я сжимал его изо всех сил. Я был удивлен: он даже не делал попытки высвободиться. Подняв на меня умоляющие глаза, он только повторял: