Тибор Фишер - Философы с большой дороги

И вот, избитый, но несломленный, я доверчиво протянул руку за предложенным мне сырным сандвичем. Дабы открыть, что я имею дело с иным классом сущностей: сандвич с сыром, съесть который абсолютно немыслимо.

Я откусил кусок. Все еще не желая признать, что это – редкостная гадость, я откусил во второй раз. Мое сознание было сосредоточено на мысли о великих узниках, которые жадно пожирали бы куда менее привлекательные блюда, на мысли о великих философах, которые не тяготились обстоятельствами куда более стесненными: они бестрепетно сомкнули бы зубы на этом сандвиче. Я остановился на мысли о том, что мои основания для отказа неубедительны, и, удовлетворенный этим актом самопознания, бросил сандвич обратно на ленту транспортера. Запах – он не был столь уж отвратен, но он не имел ничего общего с запахом сырного сандвича: это пахло сырой половой тряпкой, смазанной прогорклым салом. А тут уж у меня имеется серьезное возражение: я не вижу пользы от сырного сандвича, который лишен присущего ему вкуса. Но тюрьмы полны людей, которым подобные переживания неведомы: им едино, доносится ли до них запах сандвича с душком или на них доносит сокамерник-наседка.

Возможно, я и кончу свои дни в тюрьме. Но для этого меня сперва должны поймать. А так я предпочитаю нежиться на солнышке где потеплее – беглец из концлагеря имени лорда Дерби, – нежиться на солнышке и накачиваться вином в превосходном французском кафе.

И что я оставлял позади? Дом? Дом мой нуждался в ремонте, затраты на который заставили бы помрачнеть даже преуспевающего диктатора из не самой бедной страны третьего мира. Ты оглядываешься назад – на пропущенные свидания, плохо очищенный картофель, предательства друзей, немытые тарелки, одинокие вечера за столиком в ресторане, дорожные пробки, отмененные поезда, телефонные звонки, на которые отвечать не хотелось, облысевшие зубные щетки – и сознаешь, что это не просто пропущенные свидания, плохо очищенный картофель, предательства друзей, немытые тарелки, одинокие походы в ресторан, дорожные пробки, отмененные поезда, звонки, оставшиеся без ответа, поредевшие зубные щетки, это – твоя жизнь. Полагаю, многие видят цель нашего бытия в мире не в жизни, а в поддержании собственного существования, идиотской рутине, ожидании работы, утверждении своей гребаной неповторимости – короче, ищут, чем бы заполнить отпущенный нам промежуток времени.

Я прислушиваюсь к тому, как соседи, разделяющие мою праздность, поругивают, песочат, поносят и хают нашу госполитику. Вот она, прелесть пребывания за границей. Даже если вы с чужим языком на ты, а в культуре страны чувствуете себя как дома, разговоры, вполне никчемные, чтобы прислушиваться к ним дома, становятся необычайно интересны, когда ведутся на чужом языке.

За границей все как-то интереснее. Даже смерть.

* * *

Pauillac

У входа в Château Latour

Мне лишь однажды довелось поговорить с деканом по душам. Разговор был довольно краток, но и сейчас я вспоминаю о нем не без удовольствия. Поводом для беседы послужила какая-то моя промашка. «Я поражен, – изрек декан, – что вам все-таки удалось сделать карьеру в философии».

«Карьеру? Ну что вы! – пожал я плечами. – В таком-то дерьме...»

Люди заявляют мне в лицо: «Эдди, ты бездельник». Те, кто меня недолюбливает (особенно Фелерстоун), те, кто оценивает мои успехи предвзято, так и заявляют: пьянчуга, заядлый игрок, пустое место, наркоторговец, мошенник, мудила, неряха. Странно другое: те, кто мне симпатизирует, заявляют то же самое.

Mea culpa 1.1

Для протокола: я прекрасно осознаю, что как преподаватель – узаконенный торговец мыслями, оптом и в розницу – я откровенно манкировал своими обязанностями. Я не написал ни одной статьи или книги. Я не очень-то усердствовал на ниве преподавания – хотя это, надо сказать, приносило мне некоторую популярность. Студенты готовы были бороться за то, чтобы я стал их руководителем: если после этого они втихую прогуливали мои занятия, я никогда не бросался докладывать об этом начальству – просто потому что и сам на занятия не являлся.

Правда, я ездил на конференции – если мне их оплачивали. Еще я ревностно следил за журналами, подписываясь за казенный счет на все, что можно. Год за годом я читал все ту же лекцию, стойко отгоняя от себя искушение внести в нее изменения.

Всю вину я возлагаю на администрацию. В любом из мыслимых миров, даже наполовину отравленных безумием, меня бы давно поперли с работы. Если только мыслим мир, где безумны пять из шести обитателей, я бы и в нем вскорости получил пинок под задницу. Даже в насквозь безнадежном мире, где проблески рассудка сохранились лишь у каждого сотого, – даже там я бы не далеко продвинулся по академической лестнице.

Я напортачил во всем. В первом заезде мне повезло – я шел с отличием. На что вовсе не рассчитывал (как это произошло, для меня – тайна). К тому времени, когда на очереди был финал, я решил заняться банковским делом, зная, что имеющихся у меня квалификаций все равно хватит... На последний круг я просто не пошел. Ну ее к черту, эту письменную работу... Мне не хотелось подставлять Уилбера, который был по ту пору моим руководителем и огреб немало тумаков в связи с тем, что он, мол, выгораживает меня. Может статься, и сам диплом с отличием был таким мягким, завуалированным способом побудить меня остаться – к чему Уилбер всячески меня подталкивал.

Но нет, я ушел (хотя ушел-то я недалеко). Ник, сидевший на скамейке запасных, воспользовался шансом и протиснулся на место, предназначенное для молодого блестящего философа, – правда, дальнейшим взлетом он обязан только себе... Я же... Твердыня финансового преуспеяния меня отторгла, и с высот несостоявшегося успеха я спланировал обратно в Кембридж, прах которого демонстративно отряхнул с подошв лишь несколько месяцев назад.

Своей специализацией я избрал ионийских философов-досократиков. Кто отдает себе отчет, что достаточно часа, дабы внимательно, без спешки, от корки до корки прочесть весь сохранившийся корпус их текстов?! Основополагающие труды большинства этих джентльменов чаще всего сводятся к горсточке уцелевших афоризмов. Чрезвычайно важные авторы, – первые, кто решился на авантюру с разумным мышлением, исток и корень всей науки и мысли, процветающих в университетах и оплачиваемых согласно тарифной сетке, и при этом благословенно краткие!

И это – все, на что ты способен?

Жизнь беглеца не так уж плоха. Вот уже сорок восемь часов, как я питаюсь горьким хлебом изгнания, – и покуда не жалуюсь. До тех пор, пока у меня есть деньги. Присваивая чужие средства, помните: делать это надо в крупных размерах – только при соблюдении данного условия вы сможете начать новую жизнь в роскоши. К сожалению, оставляя в стороне вероятность ареста или ликвидации – с чужими ликвидными средствами на руках, – у моей экзистенциальной ситуации есть еще один, слишком актуальный аспект: я подошел к той грани, за которой оценка вероятностей теряет свой смысл. Каково быть в бегах, если у организма исчерпан запас внутреннего хода?

 Изгнание

О нет, не совсем. Франция – не место ссылки. За прошедшие годы мною поглощено столько французских вин, французской болтовни и французских текстов, что и сам я наполовину стал французом. Подвергся процессу внутренней галлицизации. Воистину я пропитан этой культурой больше, чем любой завсегдатай сих мест, однако в их глазах я лишь agrégé, жалкий соискатель! И это в единственной на весь мир стране, где принадлежность к философам – мне ведома ценность моей философской системы в мировом масштабе – дает право на блаженную праздность: сиди нога на ногу и созерцай. Я здесь на месте более чем где бы то ни было. Философам – как и всем, кто охоч до славы – греет душу вид уходящей вдаль дороги и благодарных слушателей.

Château Latour. Марочное вино. Вино, которое в три раза дороже моего обычного пойла. Не в три раза лучше – но лучше. Беда всех репутаций: они или непомерно раздуты, или несправедливо умалены; вы должны научиться молниеносной, как бросок кобры, оценке – лишь тогда вы будете знать, с чем имеете дело.

У меня есть деньги. У меня есть вкусовые рецепторы. Сейчас я открою дверь и войду.

* * *

Еще Бордо

Но рано или поздно приходится выходить.

Серое утро, нехарактерное для этого региона и этого времени года. Что-то в этой серости напоминает о Кембридже: она столь же угрюма и неизбывна. Почему кто-то решил основать первый из наших университетов именно там – выше моего понимания, это можно объяснить разве что злым умыслом. Умыслом человека, которому кашель клириков в туманных болотах звучал слаще музыки сфер. Тогда как трон учености пристало бы водружать разве что в Дувре: как можно южнее и ближе к стране с нормальным климатом и кухней.