Николо Амманити - Ты – мое сокровище

Вот незадача, а то он бы непременно трахнул ее сегодня.

Но ему очень было нужно от нее еще одну вещь, и спрашивать надо было быстро, пока она не вырубилась.

— Симона, послушай, ты знаешь одного актера, великого актера, muy lindo che se llama Flavio Sa…[20]

И вдруг он оказался в другом мире: Симона Сомаини, сидевшая перед ним, исчезла, на ее месте колыхалась какая-то жидкость и на него любопытно таращилась морда групера. А сквозь аквариумное стекло, расплываясь, приветливо махали руками Молитвенник, Закуска, Питбуль и Гробовщик.

Тут его схватили за волосы.

На улице возле ресторана Паоло Бокки нервно глядел на часы. Они сидели там уйму времени, и, по его расчетам, Сомаини уже должна была вырубиться.

С минуты на минуту Флавио выйдет вместе с актрисой. Бокки забрался в автомобиль и стал следить за выходом из ресторана. Наконец двери распахнулись. Четверо орков со страниц «Властелина Колец» волокли какой-то мокрый тюк, завернутый в тряпку, похожую на тунику Мбумы.

Он выругался. План, кажется, провалился.

Он увидел нечто невозможное в природе. Один из «ультра» согнул Сарторетти, как рекламный проспект, и, вопреки всем законам физики твердых тел, засунул в багажник «форда-Ка».

Потом все четверо вскочили в машину и уехали.

Бокки выскочил из «131-го» и оседлал «кабаллеро».

Он не мог все это так оставить.

— Помнишь фильм «Бен Гур» с Чарлтоном Хестоном? — спросил Молитвенник у Флавио Сарторетти, который лежал на земле посреди цирка Массимо, пристегнутый цепью к «харлей дэвидсону» модели «уайд глайд» восемьдесят третьего года.

Сарторетти прохрипел что-то, видимо означающее «да».

Закуска увеличил обороты двухцилиндрового двигателя до четырех тысяч, газанув в лицо комика:

— Помнишь гонки с грузом?

Сарторетти понял. Это был один из его любимых фильмов, вместе с «Крамер против Крамера».

— Сколько кругов положено сделать?

Сарторетти прошелестел:

— Че… тыре, как кругов под… ки… лем…

— Молодец. — Молитвенник повернулся к Закуске. — Давай, вали!

Закуска сделал вираж, выпустив фигурную струю дыма, выжал педаль газа, стрельнул глушителем и поехал на одном колесе.

С высоты общественного розария Бокки наблюдал, как друга тащат по древнему римскому стадиону. Тот брыкался, как марлин в сети, среди собачьего дерьма и битых бутылок.

Бывший хирург закрыл лицо руками. Под рев мотоцикла, что отдавался в стенах Августинского собора, он погружался в бездну отчаяния.

Надо было придумывать другой план!

Для Паоло Бокки это были два тяжелых месяца.

Первые две недели после провала операции он провел в коробке под мостом Сикста, прислушиваясь к реву моторов над головой. Несмотря на все усилия, никакой другой план в голову не приходил.

Мбума возвращался поздно и был не в духе: его мучила тоска по засушливым просторам родины. Бокки решил, что пришло время действовать.

Сарторетти использовать не выходило: он лежал в коме в клинике Фатебенефрателли.

Однажды утром, когда Бокки подрабатывал мытьем витрин в магазине Трони, он увидел на экране плазменного телевизора Симону Сомаини, дававшую интервью. Он бросил тряпку и скользнул внутрь магазина.

— Я снова буду доктором Кри, как и прежде, опекающей всех слабых. Мы старались как можно ближе подойти к реальности. В общем, все будет как в настоящей больнице.

— А есть какие-нибудь новости в съемочной группе? — спросил расфуфыренный ведущий.

— Конечно. Прежде всего, новый режиссер. Микеле Морин… мастер… и, в общем…

Бокки почувствовал землетрясение в правом полушарии мозга, там, где содержится память.

Микеле Морин…

Пять лет назад он его оперировал.

Это был шедевр. Одно из тех хирургических вмешательств, что достойны занять место в тележурналах или на страницах альманаха «Природа», но о которых не принято распространяться. Учитывая исключительную интимность вмешательства, был подписан контракт о полной секретности на весьма солидную сумму. Хирург увеличил до двадцати пяти сантиметров член Микеле Морина, который в состоянии эрекции едва дотягивал до девяти. Операция длилась семь часов.

Микеле Морин теперь зависел от его милости.

Антонелла Иоцци голышом сидела на кожаном диване в квартире на проспекте Анджелико. Она была худа, пепельные волосы коротко острижены, над острыми сосками болтались на цепочке круглые очки в золотой оправе. Маленькие голубые глаза разделял крючковатый нос. Она сидела неподвижно, как в зале ожидания на вокзале. Перед ней, широко расставив длинные ноги, в одном кимоно, стоял знаменитый режиссер Микеле Морин.

Не то чтобы Морин был сражен красотой своей секретарши, просто Умберто, главный осветитель труппы, уверил его, что Антонелла — мастер минета и проделывает его с таким искренним энтузиазмом, что все остальное отходит на задний план.

Как правило, прежде чем начать съемку, Микеле Морин заставлял всех женщин труппы заняться с ним оральным сексом. Он завел этот обычай вовсе не по причине своих грязных наклонностей, а по двум простым соображениям: во-первых, профессиональная дисциплина требовала, чтобы вся женская половина труппы ощущала себя сообщницами. Во-вторых, надо было ублажать свои двадцать пять сантиметров.

— Не угодно ли полюбоваться на эту кефаль! — шиканул он яркой метафорой, вытаскивая из-под кимоно хирургический шедевр.

Антонелла, которой недоставало многих диоптрий, водрузила на нос очки.

— Ого, ну, громадина! — воскликнула она с сильным умбро-маркийским акцентом.

Режиссер схватил ее за волосы, как Персей Медузу, и потянул на себя.

В этот деликатный момент в тридцати метрах от них раздался звонок в дверь.

— Кого там еще несет?

Если это была Грация, костюмерша, то дело принимало интересный оборот. Можно было бы заняться кое-чем втроем.

— Подожди… у меня сюрприз.

Открыв дверь, он был разочарован.

Там стоял мужчина.

— Зря стараетесь, я ничего не куплю. И вообще, кто вас впустил? — На следующем заседании товарищества собственников он привратнику голову оторвет.

— Микеле! Неужели ты меня не узнаешь?

Режиссер быстро обшарил свою знаменитую фотографическую память, но это лицо ничего ему не говорило. Должно быть, это один из тех актеришек, что ходят и выпрашивают снять их в эпизоде.

— Нет. Извините, я занят… — И попытался закрыть дверь.

Но мужчина просунул в щель старый мокасин фирмы «Феррагамо»:

— Микеле, как уверенно ты стал разговаривать. Значит, преодолел психологический барьер? — И он покосился на член, который свисал из-под кимоно, как язык соборного колокола.

Микеле нервно одернул кимоно:

— Да что вам нужно?! Уходите!

— Это — мой шедевр! — сказал незнакомец, указывая на лобок режиссера.

Мозг Морина спроецировался в прошлое, на пять лет назад, когда в клинике Сан-Беллармино он познакомился… как же его звали… Бо… Бокки! Паоло Бокки! Они находились в кабинете у хирурга, который взвешивал на руке его причиндалы.

— Прибавить четыре-пять сантиметров — и у тебя не будет проблем…

— Нет, доктор, я хочу превзойти всех.

Если уж светило обеспокоилось, то, наверное, выявились какие-нибудь противопоказания, затруднения или, чего доброго, начнется отторжение…

— Профессор, простите меня! Я вас не узнал. Пожалуйста, входите! — И он провел Бокки в кабинет.

Антонелла подождет.

— Скажите, доктор, что-нибудь случилось?

Бокки уселся и закурил сигарету.

— Да, кое-какая проблема есть.

— Ради бога, доктор, не заставляйте меня сидеть как на иголках! — Безотчетно он потрогал пах.

— Представьте себе, что вы сняли фильм… шедевр… ну, я не знаю… «Апокалипсис наших дней», но никому не можете его показать. Как бы вы себя ощущали?

Куда это он клонит?

— Плохо бы ощущал…

— Вот и я говорю. Это, — он снова указал на режиссерский член, — мой шедевр. Что вы скажете на то, чтобы мне начать его немножко рекламировать?

Микеле Морин побелел:

— Что… что это значит?

— Вам известно, что есть фотодокументация объекта до и после операции? Убежден, что многие журналы дорого заплатят за такой материал! И прежде всего потому, что дело идет о знаменитом режиссере.

В голове Морина промелькнуло видение: сотни женщин перемигиваются у него за спиной… его высмеивают в убийственных репризах… и сам он, с веревкой на шее. Ретроспектива его работ на канале RAI-3 в два часа ночи…

Этот гаденыш его шантажирует.

— Вы не имеете права, — захныкал он, — это противоречит законам Эскулапа. Вы меня губите. Вы подписали контракт о секретности, и я…

— И что вы мне сделаете? Вычеркнете меня из сословия медиков? — развязно заявил Бокки. — Без вас вычеркнули. Посадите в тюрьму? Уже отсидел. Подадите в суд? А я неимущий, с меня взять нечего, значит, и терять мне тоже нечего. А вот вам… В хорошенькое дерьмо вы вляпались, а?