Сергей Антонов - Петрович

— Тебе что — агрономша нашептала?

— Сам видел, горит кукуруза! — вспылил Дедюхин. — Лично!.. А вы тут пляшете… В «Труде» вон уже откосились, рапортуют…

— А завтра дождь, — сказал Столетов.

— Что?! — Дедюхин вылупил на него глаза.

— Завтра дождь будет, — повторил Столетов с усмешкой. — Наша кукуруза поднимется, мы силос на зиму заложим. А в «Труде» по вашему нажиму скосили — ничего не возьмут. Не знаю, похвалят ли они вас…

— Нажим не наш, а указание обкома… Да кто тебе сказал, что завтра дождь? — не отставал Дедюхин.

— Да это я так, к примеру…

— А, к примеру! — вспыхнул Дедюхин. — Тебе все шуточки! Косилки вторые сутки стоят… Вам, как передовикам, дефицитную технику доверили.

— А мы не просили технику. Поспеет кукуруза — скосим… Мы тут не попки. Сами понимаем. Как правление решит, так и будет.

— А хозяйку с избы гнать — это тоже правление решило? — Дедюхин прищурился. — Надоела? Пересменку нашел?

— Слушайте, Яков Макарыч, — сказал, побелев, Столетов. — Про косилки ладно, вам по должности положено. А в мои дела, кто бы вы ни были, нос совать не позволю.

— Ишь ты, распалился! Разбаловали тебя тут… Гляди, еще и на дверь укажешь,

— И укажу.

Несколько человек с испугом прислушивались. Еще немного, и спорщики вцепились бы друг в друга.

Но в дверях зашумели, и Столетов отвлекся.

Вошла старуха, стриженная по-мужски, под польку. Ей было лет восемьдесят, не меньше. Она с трудом опиралась на трость, но шла самостоятельно и недовольно отстраняла помощь. У нее было властное сухое лицо, изрезанное глубокими, прямыми морщинами.

В другое время Дедюхин сразу бы обратил на нее внимание, но он до того рассердился, что не обернулся на общий приветственный гул, а продолжал выговаривать:

— Была дана команда — косить. И надо косить, а не умничать.

На этих словах он заметил старуху и осекся. И пока она шла к месту, следил за ней долгим, привязанным взглядом.

— Ладно, ладно, сама! — Она уселась на стул, достала из кармана длинный мундштук и закурила папироску. Потом огляделась, махнула рукой. — А ну, музыка, тише! Который жених? Ты, что ли, Лопатин? Иди — поцелуемся…

Лопатин удивленно оглянулся. Он видел старуху первый раз в жизни.

— Иди, иди, не брезгуй. А невеста кто? Ты? Иди — поцелуемся. И ступай, чего стоишь. Нет, обожди… Забыла, — она достала из кармана ветхий листок бумаги и бережно подала Любаше. — Вот. Сочинение. «За что я люблю родину». Твой жених сочинил. Видишь подпись: Николай Лопатин. Примерный был ученик. Писал с нажимом. Читай всем.

— Это не он женится, Вера Адамовна! — сказал Столетов. — Это сын его женится.

— Сын? — с трудом соображала старуха, — А отец что? Уже женился?

— Женился.

— А где он?

— Его нету, — тихо сказал Юра.

— С войны нету, — постно вздохнула Ниловна.

— Нету, — старуха задумалась. — Учила, учила, а его нету… Не стану больше по свадьбам ездить! — внезапно рассердилась она. — Дура стала. Ни ума, ни памяти.

Она собралась было подняться, но вдруг взгляд ее остановился на Столетове.

— А ты кто? Ты — с соской? — спросила она. — Когда учился?

— Да я не учился. Я педагогом у вас работал. Столетов. Помните?

— Столетов… Литературу вел. Как не помнить… Она медленно стала окунаться в воспоминания, ее резкие морщины обмякли, глаза затуманились.

— Примерный был педагог, — вспоминала она. — Десять лет работал. Не манкировал. А тут — на первом уроке — нету. Увезли его из дому в тюрьму. Пришлось заменять урок — назначать пение.

Кто-то потихоньку включил радиолу.

— Тогда у нас двоих взяли — его и Шифмана… — словно бредила старуха, не обращая внимания на шум и музыку. — А ябеды на них писал тоже наш… Как фамилия — позабыла. Курить бросать надо.

Столетов осторожно оглянулся. Соседний стул был пуст.

— Горько! — закричал Столетов.

6

Увидев бывшую директоршу, Дедюхин растерялся, будто перед ним предстал выходец с того света.

Еще в сорок пятом году, когда ему, демобилизованному из армии, потребовалась справка о прежней работе, он пробовал расспрашивать о Вере Адамовне, но толком о ней никто ничего не знал. Одни считали, что ее извели фашисты (Вера Адамовна была членом партии чуть ли не с пятого года), другие полагали, что она в психиатрической лечебнице.

Шли годы. Дедюхин вовсе позабыл о ней. И вот — все свелось, как в худом романе, в одну точку — и он, и Столетов, и Вера Адамовна очутились на свадьбе, до которой, в сущности, и дела-то им всем троим особого не было.

Когда Вера Адамовна забормотала про аресты и доносы, Дедюхин весь сжался. Он чувствовал, что стоит ей взглянуть в его лицо, она вспомнит не только его фамилию, но и все остальное.

А от Столетова пощады не жди. Он там за семнадцать-то лет сожительства со всяким барахлом лютый стал, самосудный, ожесточился и закона не боится. У милиционера наган отобрал — это что, шуточки?

Дедюхин снялся со стула и потихоньку, ссутулившись, стал передвигаться за спинами людей в сени, вроде бы уступая место желающим глядеть на танцы и ожидая каждую секунду, что мосластая рука Столетова схватит его за подшитый белой полоской воротник.

Бледный, выбрался он на волю, и стал думать, куда деваться. К нему совсем некстати подскочил Зойкин Федька и заорал на всю деревню:

— Дедушка Яков, чего со свадьбы ушли?!

— Цыц! — зашипел Дедюхин, оглядываясь по сторонам.

Лучше всего было бы сесть в машину да махнуть в район и там, дома, за крепкими кирпичными стенами, обстоятельно подумать, как быть дальше, потому что совершенно ясно, что Столетов догадался.

— Ты вот что, — сказал он, поглаживая мальчишку по вихрам. — Мамка спросит — скажи, в «Труд» отбыл. Ясно? В колхоз «Труд».

И, довольный своей хитростью, Дедюхин зашагал не в «Труд», а в «Мичуринец», где, как было условлено еще вчера, его должна ждать машина.

В «Мичуринце» машины не было. Очевидно, опять что-нибудь случилось с резиной или водитель напутал. Заехал, наверное, в «Зарю», там сказали, что Дедюхин будет в «Труде». Он поехал в «Труд» и останется там ждать до скончания века. Все запуталось. Дедюхин решил ловить попутную, хотя многие его знали в лицо и появления председателя исполкома на попутной народ бы не понял.

Выйдя на развилку, Дедюхин вспомнил, что примерно через час к полустанку подойдет почтовый. Если поднажать, можно поспеть и добраться домой на поезде.

Дедюхин поднажал, но оказалось, что почтовый прибывает с другой стороны. В сторону райцентра поезд пойдет завтра в двенадцать тридцать. Остальные пассажирские здесь не останавливаются. Дедюхин пошел к дежурному, стал дозваниваться в «Труд», чтобы узнать, нет ли там его «Победы». В трубке раздался голос, похожий на столетовский. Дедюхин вспомнил, что «Труд» и «Заря» на одном проводе, и, холодея, положил трубку.

Ему не везло весь день. Он совсем пал духом и собрался было возвращаться на шоссе, ловить попутную, но дежурный обстоятельно разъяснил, что стоит подождать. Бывает, задерживают товарные составы и возможно доехать на тормозной площадке.

«На тормозной площадке, на тормозной площадке», — ворчал Дедюхин, усаживаясь на скамейку и надвигая картуз на лоб.

Станционное здание стояло окруженное лесом. Это был деревянный дом, крашенный казенной охрой. На фасаде была надпись: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», с правого бока: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», и с левого бока: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», у двери висел колокол. По раструбу ободком шла литая надпись церковнославянской вязью. Дежурный разбирал ее на досуге, да так и не смог разобрать. Рядом со станцией, за бетонной оградой, поставленной тысячи на две лет, виднелся небольшой сквер. Украшением его были клумба, обложенная беленным известью половником, и бюст на белеющем постаменте, который в то лето станционное начальство опасалось убрать по собственной инициативе.

За сквером лежала пыльная площадь. Там, как в музее, стояли дощатый торговый навес и обгрызенная коновязь. А дальше начинался наполненный певчими птицами лес.

Дежурный пошел к себе, зажег в кабинете свет, и два ярких электрических квадрата легли на перрон. Темнело. На станции не было ни души.

Дедюхин задремал на скамье.

Вечером дышать было легче, и сердце не так надоедало, как в солнцепек.

Подошел почтовый четного направления. Из длинного синего состава вышел только один пассажир — женщина с баулом.

Некоторое время она не решалась отойти от вагона и, только увидев на скамье человеческую фигуру, подошла.

— Простите, — проговорила она низким, глуховатым голосом. — Где тут останавливается автобус?

Она была небольшого роста, в бархатном берете с помпоном, какие носят маленькие девочки, и в шелковом, переливающемся пыльнике.