Евгений Евтушенко - Фуку

— Вива генералиссимо! Вива генералиссимо! — хором скандировала толпа, и от её криков в кафедральном севильском соборе, наверно, вздрагивали кости Колумба, если, конечно, они действительно там находились.

Море отомстило —                               расшвырялопосле смерти                         кости адмирала.С черепа сползли седые космы,и бродяжить в морестали кости.Тайно            по приказу королевыих перевозили каравеллы.Глядя в оба,                     но в пустые оба,ночью вылезал скелет из гробаи трубу подзорную над миромподнимал,                 прижав к зиявшим дырам,и с ботфорт истлевших,                                          без опоры,громыхая                 сваливались шпоры.Пальцы,               обезмясев,                                 не устали —звёзды,             словно золото,                                        хватали.Но они, зажатые в костяшки,превращались мстительно в стекляшки.Без плюмажа,                         загнанно ощерен,«Я — Колумб!» —                             пытался крикнуть череп,но, вгоняя океан в тоску,ветер завывал:                             «Фуку!                                         Фуку!»,И обратно плёлся в трюм паршивыйоткрыватель Индии фальшивой.С острова на остров плыли кости,будто бы непрошеные гости.Говорят, они в Санто-Доминго.Впрочем, в этом сильная сомнинка.Может, в склепе, отдающем гнилью,пустота             и лишь труха Трухильо?Говорят, в Севилье эти кости.Тычут в них туристы свои трости.И однажды,                    с ловкостью внезапной,тросточку скелет рукою цапнул —видно, золотым был ободочек,словно кольца касиковских дочек.Говорят,               в Гаване эти кости,как живые,                   ёрзают от злости,ибо им до скрежета охотаоткрывать и покорять кого-то.Если три у адмирала склепа,неужели было три скелета?Или жажда славы,                                жажда властиразодрали кости                                на три части?Жажда славы —                              путь прямой к бесславью,если кровь на славе —                                       рыжей ржавью.Вот какая слава замарала,как бесславье,                            кости адмирала.

Когда испанские конкистадоры спаивали индейцев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали осколки разбитых бутылок и делали из них наконечники боевых стрел.

О, как я хотел бы навек закопатьв грязи, под остатками статуйи новую кличку убийц — «оккупант»,и старую — «конкистадор».

Зачем в своих трюмах вы цепи везли?Какая, скажите мне, смелостьвсе белые пятна на карте Земликровавыми пятнами сделать?

Когда ты потом умирал, адмирал,то, с боку ворочаясь на бок,хрипя, с подагрических рук отдиралкровь касика Каонабо.

Всё связано кровью на шаре земном,и кровь убиенного касикалегла на Колумбова внука клеймом,за деда безвинно наказывая.

Но «Санта-Марией» моей родовойбыла омулёвая бочка.За что же я маюсь виной роковой?Мне стыдно играть в голубочка.

Я не распинал никого на крестах,не прятал в концлагерь за проволоку,но жжёт мне ладони, коростой приставвся кровь, человечеством пролитая.

Костры инквизиций в легенды ушли.Теперь вся планета — как плаха,и ползают, будто тифозные вши,мурашки всемирного страха.

И средневековье, рыча, как медведь,под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,то вылезет новой «охотой на ведьм»,то очередною «конкисточкой».

Поэт в нашем веке — он сам этот век.Все страны на нём словно раны.Поэт — океанское кладбище всех,кто в бронзе и кто безымянны.

Поэта тогда презирает народ,когда он от жалкого гоноранебрежно голодных людей предаёт,заевшийся выкормыш голода.

Поэт понимает во все времена,где каждое — немилосердно,что будет навеки бессмертна война,пока угнетенье бессмертно.

Поэт — угнетённых всемирный посол,не сдавшийся средневековью.Не вечная слава, а вечный позорвсем тем, кто прославлен кровью.

— Почему я стал революционером? — повторил команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на меня, как бы проверяя — спрашиваю я из любопытства, или для меня это действительно необходимо.

Я невольно отвёл взгляд — мне стало вдруг страшно. Не за себя — за него. Он был из тех «с обречёнными глазами», как писал Блок.

Команданте круто повернулся на тяжёлых подкованных солдатских ботинках, на которых, казалось, ещё сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошёл к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздрагивающий клочок гаванской ночи, села на звёздочку, поблёскивающую на берете, заложенном под погон рубашки цвета «верде оливо»[6].

— Я хотел стать медиком, но потом убедился, что одной медициной человечество не спасёшь… — медленно сказал команданте, не оборачиваясь.

Потом резко обернулся, и я снова отвёл взгляд от его глаз, от которых исходил пронизывающий холод — уже не отсюда. Тёмные обводины недосыпания вокруг глаз команданте казались выжженными.

— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил команданте.

Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его бледное лицо не улыбалось.

— Иногда стать революционером может помочь велосипед, — сказал команданте, опускаясь на стул и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами пианиста. — Подростком я задумал объехать мир на велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипедом в огромный грузовой самолёт, летевший в Майами. Он вёз лошадей на скачки. Я спрятал велосипед в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хозяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно боялись, что моё присутствие отразится на нервной системе лошадей. Меня заперли в самолёте, решив мне отомстить. Самолёт раскалился от жары. Я задыхался. От жары и голода у меня начался бред… Хотите ещё чашечку кофе?.. Я жевал сено, и меня рвало. Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и, кажется, проигравшие. Один из них запустил в меня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разбилась. В одном из осколков осталось немного жидкости. Я выпил её и порезал себе губы. Во время обратного полёта хозяева лошадей хлестали виски и дразнили меня сандвичами. К счастью, они дали лошадям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с лошадьми…

Разговор происходил в 1963 году, когда окаймлённое бородкой трагическое лицо команданте ещё не штамповали на майках, с империалистической гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы левой молодёжи. Команданте был рядом, пил кофе, говорил, постукивая пальцами по книге о партизанской войне в Китае, наверно, не случайно находившейся на его столе. Но ещё до Боливии он был живой легендой, а на живой легенде всегда есть отблеск смерти. Он сам её искал. Согласно одной из легенд команданте неожиданно для всех вылетел вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предложил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал искать смерть, продираясь, облепленный москитами, сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые голодные, во имя которых он сражался, потому что по его пятам вместо обещанной им свободы шли каратели, убивая каждого, кто давал ему кров. И смерть вошла в деревенскую школу Ла Игеры, где он сидел за учительским столом, усталый и больной, и ошалевшим от предвкушаемых наград армейским голосом гаркнула: «Встать!», а он только выругался, но и не подумал подняться. Говорят, что, когда в него всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами пианиста отрубили от его мёртвого тела и повезли на самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опознания, а тело, разрубив на куски, раскидали по сельве, чтобы у него не было могилы, на которую приходили бы люди. Но если он улыбался, умирая, то, может быть, потому, что думал: лишь своей смертью люди могут добиться того, чего не могут добиться своей жизнью. Христианства, может быть, не существовало бы, если бы Христос умер, получая персональную пенсию.