Рассел Хобан - Мышонок и его отец

Чёрным пятном на фоне светящегося дыма медленно, вприпрыжку приближался кто-то очень странный. То скрываясь во тьме, то вновь озаряясь светом вспыхивающих внизу костров, он упорно карабкался вверх по тропе, и наконец стало ясно, что это большущий бык-лягушка в шерстяной перчатке, старой и рваной, но кое-как спасавшей от холода. Его глазищи навыкате выглядывали из отверстия для руки, лапы торчали из четырех протёртых дырок, а пустые шерстяные пальцы перчатки волочились позади пятью хвостами. На шее у него висела монета на шнурке; на боку – сумочка с дорожными припасами; в спичечном коробке, навьюченном на спину, тарахтели и перекатывались талисманы, амулеты и травы, а владелец всей этой колдовской и целебной всячины ковылял сквозь зимнюю ночь один-одинёшенек, пока все его собратья-лягушки благополучно дрыхли в болотной тине.

– Добрый вечер, – промолвил он, заметив Ральфи и мышонка с отцом. Он устремил на отца и сына глубокий, пронзительный взгляд, и в отсвете костров его золотые глаза блеснули красным. – ЧТО УГОТОВИЛА ВАМ СУДЬБА? – забубнил он. – КВАК ПРИПОДЫМЕТ ЗАВЕСУ, ЗА КОЕЙ ТАИТСЯ ГРЯДУЩЕЕ. БЛАГОПРИЯТНЫЕ ПРЕДСКАЗАНИЯ С ГАРАНТИЕЙ.

– Эй, – перебил его Ральфи, – ты прошлым летом продал мне талисман.

– А! – воскликнул Квак. – Припоминаю. Зверолюб завоевательный, приносит удачу в любовных делах.

– Ну так он не сработал! – гаркнул Ральфи. – Я им натёрся весь, как ты сказал, но от него такая вонь пошла, что моя девчонка сбежала с другим.

– Из чего следует, что эта девчонка была не для тебя, – заключил Квак. – В том-то и состоит одно из чудесных свойств этого талисмана: он помогает отличить истинную любовь от мнимой. Ладно, давай-ка я тебе погадаю. Задаром.

Ральфи протянул ему лапу, Квак уставился на на неё и вскрикнул:

– Ax!

Он вскинул голову и вперился взглядом в морду крысы; красный огонь и золото переливались в его выпученных глазах.

– Ну что там? – не удержался Ральфи.

– Дорога, – объявил Квак, заметив, что мышонок с отцом несут мешок. – Дальняя дорога.

– А вот и нет, – возразил Ральфи. – Дорога-то ближняя.

– С дорогами всегда так – заранее никогда не знаешь, чего от них ждать, – объяснил Квак. – Может, она тебе покажется дальней.

– А ещё что? – спросил Ральфи и облизнулся при мысли об ореховой патоке.

– Вкусная еда, – пообещал Квак. – Со всей определённостью.

– Предскажите и нам судьбу, – попросил мышонок.

– Какая ещё судьба у заводяшек? – фыркнул Ральфи.

– О нет, – заспорил Квак, – грядущее беспристрастно ко всем, и фортуна может улыбнуться кому пожелает. – Он наклонился к малышу: – Чего же ты хочешь от грядущего?

– Я хочу разыскать слониху, – сказал мышонок. – Хочу, чтобы она стала моей мамой, а тюлениха – моей сестричкой. Хочу, чтобы мы все вместе жили в том красивом доме.

– О господи! – воскликнул отец. За все пять лет, за всё время с тех пор, как их унесли из магазина, сын ни словом не обмолвился о слонихе, тюленихе и кукольном доме.

– Что ж, посмотрим, – сказал Квак. – До ладони твоей не добраться, так что придётся прибегнуть к древнему способу гадания, которому научил меня один восточный богомол.

Ральфи, вполне довольный тем, что неприятное дело в банке откладывается, с интересом наблюдал за гадальщиком. А тот, выпроставшись из лямок, скинул со спины спичечный коробок и достал оттуда горсть семечек. Затем снял монету со шнурка на шее и, подбросив её вместе с семечками, проследил взглядом за тем, как они. упали на снег.

– А теперь, – сказал он, заводя отца, – вы должны пройтись по узору.

Гадальщик трижды направил их с разных сторон, и трижды отец и сын протопали по семечкам, рассыпанным на снегу, преображая случайный узор своими следами. Затем Квак припал к земле и застыл неподвижно перед семечками и монетой, впившись немигающим взглядом в новую картину, а красноватые струи дыма от мусорных костров проплывали над его головой, временами заслоняя звёзды. Ральфи тоже склонился над узором, а у мышонка с отцом кончился завод, и они просто ждали.

Насколько Квак себя знал, он еще ни разу за всю жизнь не предсказал будущее правильно. Предсказаниями он торговал точно так же, как талисманами и целебными снадобьями; он брал за них плату так же, как за осмотр территорий и свадебные церемонии. С бракосочетаниями всё было честь по чести, ибо Квак занимал должность мирового судьи; отчёты о территориях он давал более или менее надёжные; снадобья, случалось, помогали; талисманы работали в меру усилий своих владельцев; что же до предсказаний, то Квак давным-давно наловчился вещать в полном согласии с обстоятельствами и клиентом. Этот мышиный детёныш мечтал о доме и семье, и Кваку хотелось его порадовать. Он старательно исполнял все предписанные восточным гаданием жесты, готовясь тем временем прозреть за завесой грядущего маму, сестричку и красивый дом.

Вот как он собирался поступить; но, глядя на монету и семечки, вдруг почувствовал, что заготовленные слова будто застряли в горле. Квак гадал на семечках и монете много раз, но ничего подобного тому, что творилось с ним сейчас, не испытывал никогда в жизни. Сейчас он больше не видел никого и ничего, кроме простёршегося на снегу узора; уши его наполнились рокотом, растворяющим все прочие звуки, и Квак остался наедине с голосом своей души и этими чёрными семечками, движущимися в бездвижном танце своих таинственных перемен.

– Вы разорвали круг, – промолвил он. – И открыли прямую дорогу великой силе. Следуйте ей.

– Куда? – спросил отец.

Квак провёл линию на снегу, соединяя семечко за семечком в единую цепь. Лапа его взвилась и опустилась.

– В глубины и на высоты, – сказал он. – Но самое дно, как ни странно, близко к вершине. – Он помолчал и добавил: – Дальняя дорога. И очень тяжёлая.

– Но куда она нас приведёт? – спросил сын.

Гадальщик вгляделся в чёрные точки семян, и в золотых глазах его разверзлась бездна. В отверстии рваной перчатки блеснула ярко-жёлтым вздувшаяся гортань. И весь он в свете звезд внезапно показался огромным и неприступным; и голосом, словно идущим откуда-то из дальней дали, изрёк:

– Вниз – во мраке лета, ввысь – при зимнем свете. Прыжок – к: мученью, полёт – в крушенье. Всё, что рассеялось, собрано вновь. Враг, от которого вы спасётесь в начале, будет ждать вас в конце.

– Одним словом, особо надеяться не на что, – заключил мышонок-отец. – А не могли бы вы рассказать поподробнее?

– Нет, – отрезал Квак. – Я даже не понимаю, чего это я тут наговорил.

Теперь, когда все эти странные слова наконец из него выскочили, Квак будто сдулся и сразу занервничал, не находя себе места. Внезапно стало тихо-тихо. Вспышка полыхнувшего внизу костра выхватила из тьмы чёрные силуэты – крысу, лягушку и мышонка с отцом, застывших на склоне горы из консервных банок.

– Пошли, – сказал Ральфи и вдруг задрожал, как будто только сейчас почуял холод. – Потопали, куда собирались.

Он завёл отца и двинулся вслед за мышатами прочь со свалки, в окутанные тьмою поля. А Квак, подобрав монету и семечки, стоял и смотрел им вслед, пока все трое не скрылись из виду.

Дряхлые заводные игрушки из фуражирского отряда всё так же безмолвно лежали и стояли в баночной аллее, а их хозяин рассеяно прохаживался между ними в плену орехово-паточных грёз. Небо снова заволокло тучами, и как только звёзды спрятались, Крысьему Хвату полегчало. Окинув самодовольным взглядом свалку и встающее за мусорными горами зарево, он втянул носом дым. Затем, напевая что-то вполголоса, прошёл между рядами своих бессловесных рабов и направился за той заводяшкой, о которой толковал Ральфи.

Она нашлась у самого шоссе, рядом с обломками раскладного столика для бриджа. Пурпуровый чепец потерялся, серый плюш почернел от гнили, но даже и теперь, лишившись в придачу глаза и уха, слониха нерушимо хранила своё монументальное величие.

Сколько же она претерпела! Её, мнившую себя великосветской дамой, продали, как простую игрушку, а леди и джентльмены в кукольном доме не удосужились даже головы поднять от своих чашечек! Хуже того, сам дом – собственный её дом, как она была свято уверена, – отняли у неё так внезапно и грубо, что несчастная и сообразить, что к чему, не успела: папиросная бумага сомкнулась над её головой – и привычный мир исчез навсегда, а на смену ему пришла суровая правда жизни.

Слониху принесли в дом куда роскошнее того, на прилавке, – ив этом доме она вкусила судьбу игрушки сполна. Её пачкали вареньем; её трепала собака; на неё садились; её роняли. Её заставляли возить тележки; в неё стреляли из игрушечной пушки; её забывали под дождём, отчего механизм быстро заржавел – и её выбросили. Но слониха вынесла и это, и неугасимый огонь духа пылал под её жестяной шкурой по-прежнему. В один прекрасный день справедливость восторжествует – это она знала твёрдо, а там хоть трава не расти. Только ради этого слониха и жила – ради того дня, когда она вновь прошествует под окнами своего особняка, покачивая хоботом, и вернётся к достойной жизни, ей предназначенной. Но сперва предстояло вытерпеть встречу с крысой – и продержаться так же стойко, как она до сих пор держалась перед лицом всех невзгод.