Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Вот. Точь-в-точь — как с подсолнухами. Бенедикта ничего не чувствует, ничего не видит и ничего не слышит. Ни-че-го! И это безнадежно.

Матильда обернулась. Реми вот-вот скроется за деревьями. Бегом. Скорее. Попасть к реке одновременно с ним. Сказать ему, что она слышала, как река поет. Сказать ему… Сказать ему…

Она остановилась на бегу от внезапного потрясения, не в силах двинуться дальше. Перед нею оказалось что-то, подобного чему она никогда прежде не видела. Нет, не так она представляла себе речку, реку… Похожа на большой, широкий ручей, текущий меж крутых, обрывистых берегов с нависающими над водой скалами, похожа на каскад брызг, падающих на миллионы камней, которые отзываются звуками ксилофона… Но все равно больше всего ее потрясло даже не это — больше всего ее потряс вид мальчика, стоявшего на камне посреди струящихся блеском вод, мальчика в темно-синих шортах, сверкающего на солнце…

Еще ослепленная, еще с таким же, как при встрече с подсолнухами, головокружением Матильда подумала даже — не Реми ли заставил солнце ТАК сиять, а камни и воду ТАК отражать это сияние?

И снова она подняла правую руку к глазам, чтобы защитить их от этого света — такого резкого света, исходящего от солнца и от мальчика. Но матери, за которую она тогда, у ограды, ухватилась, рядом не было. Да ей и не хотелось, чтобы мама оказалась рядом. Потому что она хотела одна дойти до Реми и потому что она должна была это сделать одна.

Матильда вошла в воду, не сбросив теннисок, которые не пострадали от стирки в стиральной машине по той простой причине, что вовсе не побывали в ней: владелица отнюдь не считала козьи какашки грязью и вовсе не хотела отчищать от них тапочки, — наоборот, сохраняла как сувениры…

Из-за деревьев послышались голоса Бенедикты, Селины и Кристианы. Матильда шла вперед. Ей было очень странно, что дно не уходит из-под ног. Бегущая и поющая вода так и не поднялась выше икр. Вода настолько холодная, что даже почти обжигала. Никакой тины. Никаких липнущих к ногам водорослей. Вода прозрачная, как стекло, но она не разбивается, даже о камни.

Реми смотрел, как Матильда приближается к нему неуверенной походкой: среди камешков, по которым она шла, попадались иногда очень скользкие. Он смотрел не прежним насмешливым взглядом — как тогда, когда красовался на ржавой бочке в день козьих какашек. Он смотрел на нее так же, как когда качал ее на качелях, только тогда он был сверху, а сейчас напротив.

Когда она почти достигла цели и до Реми оставалось пройти какой-нибудь метр, он протянул руку — свою руку с квадратными кончиками пальцев, свою руку, умеющую управлять трактором. Он хотел, чтобы она перепрыгнула на его камень. Чтобы она полетела к нему. Долетела до него. Матильда подумала, что это можно было бы проделать, как в цирке, под барабанную дробь. Их опасный акробатический номер. Номер акробатов любви.

Прыжок Матильды был так же отважен, как ее сердце, которое отбивало свою барабанную дробь под розовой кофточкой.

И вот она на камне Реми. И вот они уже оба сверкают, рука в руке, плечо к плечу, бедро к бедру, барабанная дробь к барабанной дроби. Как припаянные друг к другу. Матильда к Реми. Реми к Матильде. А для Матильды это было, ко всему, еще и соприкосновение другой кожи с ее кожей, другой, не материнской — то ощущение было привычно и знакомо. Кожа Реми тоже оказалась нежной, но одновременно и шершавой, особенно на локтях и коленках. Но самое большое отличие было в другом: когда Матильда касалась маминой кожи, у нее никогда не вставал дыбом легкий светлый пушок на руках и ногах. А сейчас вроде бы да…

— Странно, мне совсем не холодно, но у меня почему-то гусиная кожа! — взволнованно объявила Матильда.

— Ничего странного. Гусиная кожа — не когда тебе холодно, а когда ты с кем-то, кто тебе нравится, — весьма самоуверенно объяснил Реми. И, добавив: «Только у тебя, Тильда, гусыниная кожа, а гусиная — это у меня!» — разразился хохотом.

Матильде тоже очень хотелось засмеяться, но она сдержалась, побоявшись свалиться с камня как раз в тот момент, когда подтянутся остальные. Зато успела про себя отметить, что «кто-то», кто нравится Реми, это она…

Любуясь рекой с берега, Селина и Кристиана заодно любовались и ими — Реми и ею. Мамы выглядели совершенно растроганными. Но им не стоит дарить возможность перейти границу. Матильда твердо решила сохранить свои тайны. Вот, скажем, насчет гусыниной и гусиной кожи: тихо-тихо! рот на замок! То, что у мам нет своих собственных возлюбленных, вовсе не дает им права на единственного существующего. Возлюбленными не делятся, как конфетами, хотя и конфеты иногда бывает очень трудно разделить, например, карамельки. Возлюбленный, который здесь, перед ними — это Реми, и он принадлежит только ей.

Что до Бенедикты, то она надулась. Это нормально, и понять ее можно. В конце концов, цельный небесно-голубой купальник так фигуру облепляет, что всякому видно: прятать под ним нечего. Реми со своими инструментами: циркулем, угольником, линейкой — сразу же это заметил, даже и не хотел, а заметил, еще когда они в машине ехали, и он между ними сидел. Так что маловато у нее шансов ему понравиться, этой Бенедикте, рядом с Матильдой в ее розовой кофточке на резинках, да к тому же еще и с маминым рецептом внутри.

Если разбираться, то окажется, что все решают какие-то совсем мелкие мелочи: почему мальчик влюбляется в девочку и не разлюбливает ее. Тут не требуются какие-то особенные слова. И у девочек это тоже — как у мальчиков. Вот, например, она сначала даже как-то растерялась, чуть ли не в отчаяние пришла, увидев, что у Реми дырка вместо переднего зуба, а теперь просто влюблена в эту дырку. Впрочем, надо будет спросить у Реми, а какая мелкая мелочь в ней нравится ему больше всего, так нравится, что он покрывается гусиной кожей, когда они касаются друг друга.

Должно быть, мама не очень-то следила за такими мелочами, раз Он стал уходить так часто. Наверняка она пыталась Его остановить всякими там особенными, сильными, по ее мнению, словами, а слова-то у Селины как раз самое слабое место… И всегда так было…

И все-таки на Бенедикту жалко было смотреть: как она стоит совсем одна и вглядывается в реку, даже не слыша никакой ее музыки… Матильде показалось, что это несправедливо.

— А что если нам позвать ее сюда, Бенедикту? — предложила она, хотя от идеи, что Реми придется-таки делить, холодок пробежал по коже.

— Как хочешь… — ответил Реми. — На Трясучей Голове можно и втроем удержаться.

— Где-где? Какая еще трясучая голова?

— Да вот же она! Этот камень, черт побери! Если посмотреть на него издали, он похож на голову, которая трясется!

— Но вблизи-то ведь не так, скажи, скажи! — забеспокоилась Матильда, заметившая позади камня большую яму, с виду ужасно глубокую.

— Что — боишься? — спросил Реми, который, казалось, просто целью себе поставил узнать любой ценой, что Матильде на самом деле страшно.

— He-а… Не боюсь… Ну, может быть, совсем чуть-чуть… — снова, как на качелях, ответила она, потому что действительно боялась разве что «чуть-чуть». «Чуть-чуть» — не больше и не меньше.

Теперь настала очередь Бенедикты ступить в воду. Она тоже не стала снимать теннисок (Реми предупредил заранее, что так всем приходится делать, кто купается в этой реке, потому что дно каменистое), и Матильда подумала, что, должно быть, ей неприятно в них, намокших, потому что каждый шаг подруги сопровождался гримасой.

И снова Реми протянул руку — теперь уже Бенедикте, помог ей прыгнуть на Трясучую Голову, но — какое счастье! Матильда проверила и убедилась! — никакого особенного взгляда он при этом не послал. Просто посмотрел как на подружку.

Все трое вопили от радости, цепляясь друг за друга и делая вид, что вот-вот сейчас кого-нибудь столкнут в эту глубокую водяную яму позади камня. И так продолжалось до момента, когда в порыве неслыханной отваги, взяв девчонок в свидетели, Реми сам прыгнул в этот омут. Матильда оцепенела: неслыханная, невиданная доблесть! И страшно загордилась, что этот храбрец — ее возлюбленный.

— Давай сюда, Тильда! — орал между тем герой, стараясь как можно сильнее забрызгать обеих подружек.

— А ты чувствуешь дно? — встревожилась она.

— Еще бы я дна не чувствовал! — явно соврал — по голосу было слышно! — Реми, только мальчишки способны так врать, чтобы убедить девочку сделать что угодно.

Если бы он говорил правду, он бы сейчас сплюнул в воду, а он этого не сделал!

Но Реми был не просто мальчишка, он был больше, чем просто мальчик, и Матильда была больше, чем просто девочка, когда он был рядом. С Реми постоянно приходится превосходить себя самое: ведь у настоящего полета нет никаких границ. Подняться до неба, куда выше верхушки ливанского кедра, или броситься с камня, который трясется, или нырнуть в самую глубину, в черную яму, полную ледяной воды, — это же все равно. Головокружение — их способ находить друг друга. Опасность — их свидания. Главное — почувствовать, что ослеплен, будто смотришь прямо на солнце.