Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

А после случилось так (мне даже неловко говорить вам об этом), в общем, они зашли настолько далеко (это все Сонина истосковавшаяся гордость виновата), что решились вдвоем выходить на улицу. Ну, конечно, под покровом темноты — вечерней или утренней, и подальше от людей, вон, вон они, да поглядите же, на самой линии горизонта, идут под ручку, да так медленно и величаво, Бруно похож на огородное пугало, на нем широченное пальто, но зато шляпа смотрится просто замечательно.

А после они совсем распоясались и расхрабрились и осмелились пойти в театр Яначека, на оперу «Набукко», изумительные сопрано, басы и тенора которой с недавних пор воспламеняли сердца жителей Брно.

Они пришли в самую последнюю минуту и, словно тени, проскользнули мимо билетерши, гардеробом они, конечно же, не воспользовались (Соня с умилением смотрела, как Бруно в течение всего представления прижимает к себе свое пальто, наподобие пухлого младенца), а места у них были с самого края, чтобы они могли вовремя исчезнуть. Трудно сказать, как им, увлеченным мелодраматической историей народа, вступившего в борьбу с тираном-иноземцем, удалось бы не позабыть о том, чтобы, к величайшему сожалению, улетучиться еще до конца оперы. Но все пошло не так, как задумывалось.

Музыка Верди с самого начала способствовала тому, что в Сониной душе дали тоненькие и бледные всходы детские воспоминания, которые ко второму действию подросли и стали гуще, а в третьем действии Сонино воображение уже заполняли цветы воспоминаний такой невероятной величины и красоты (она снова превратилась в маленькую девочку и сидела возле рояля у мадам Бенатки, этой искренней почитательницы итальянской оперы, которая научила Сонечку не только ударять по клавишам, но и петь, причем на родном языке Верди и Пуччини), что когда хор на сцене затянул трогательную песню тоски по родине «Лети, мечта, на крыльях золотых», Соня, как в трансе, поднялась со своего места и, к ужасу Бруно, стала визгливым голосом подпевать хору, причем пела она по-итальянски: Va, pensiero, sull’ali dorate, а все кругом принялись оглядываться, и, несмотря на то, что Соня после чувствительного тычка Бруно умолкла, уже ничего нельзя было поправить: к ним со всех сторон сбегались билетерши. А когда они встали с плюшевых кресел и быстро двинулись к выходу, то Бруно запутался в своем огромном пальто, конечно, он был гибким, мягким и даже, можно сказать, шелковистым, но переполох он устроил ужасный, потому что, шмякнувшись и поехав в этой своей барсовой шубе по полу, он сбил с ног одну из билетерш, а та, разумеется, упала не изящно и мягко, а свалилась, как мешок с картошкой. И люди начали шикать и оборачиваться, но тут билетерша увидела в непосредственной близости от себя большие-пребольшие желтые глаза Бруно и его барсовы зубы и завыла, точно сирена, и два зрителя вскочили с мест и подбежали к ней, желая помочь. Бруно элегантным движением отбросил свое пальто и оставил его за собой примерно так же, как динозавр оставлял когда-то свой помет, и преследователи тут же споткнулись об это пальто, а благодаря своей черной шерсти Бруно был практически невидим в полумраке зала, и он предложил Соне сесть ему на спину, а потом помчался к выходу.

Но если Бруно и был невидимым, то, к сожалению, о Соне этого сказать было нельзя — в своем вечернем платье, расшитом серебром, она просто-таки испускала сияние. И вот она ехала на практически невидимом Бруно, и подпрыгивала в унисон прыжкам Бруно, и диким образом гарцевала, и выглядело это настолько неприлично, что кто-то выкрикнул «Фи!», и после того, как на сцене бой за свободу достиг своего апогея и тирана поразила Божья десница, публика переключилась на другую жертву, все разом повернулись спиной к «Набукке» и кинулись ко всем выходам из зала, чтобы настичь Бруно и Соню.

«Долой Клауса!»[26] — выкрикнул кто-то, и толпой овладел якобинский гнев, и зрители, воодушевившись революционным пафосом Верди, ринулись вперед, как на роликовых коньках. Соня и Бруно проскочили гардероб, но толпа демонстрировала прямо-таки фантастическую скорость, потому что людей подгонял революционный оперный финал, который перелился через спины бегущих, и вырвался сквозь распахнутые двери на автостоянку перед театром, и проломил крышу припаркованного там австрийского автобуса. Соня, сидя на спине Бруно, спускалась по лестнице в фойе, но толпа гналась за ними по пятам, и Бруно повалил кого-то в дверях и выскочил наконец на улицу, а там без раздумий вскарабкался по стене на крышу театра, и Соня поднялась туда на его спине, как на лифте, а толпа сгрудилась перед входом и жадно оглядывалась по сторонам. Бруно посмотрел на все это сверху и сказал:

— Едва успели. Они разделали бы нас, как охотничьи собаки — барсука.

И только когда недовольная толпа вернулась в фойе за куртками и пальто, Бруно и Соня соскользнули с крыши, и Соня немедля отправилась на трамвайную остановку, а Бруно побежал на своих четырех, стараясь держаться подальше от фонарей. И стоило Соне выйти на конечной и пойти вверх по склону к дому, как она уже издалека услышала нетерпеливое пофыркивание Бруно, поджидавшего ее перед дверью.

После этого они отказались от мысли посещать театры и спокойно жили дальше, и иногда им даже казалось, что вот оно, счастье, и что человеческое обличив для Бруно вовсе не так уж важно. Но они фатальным образом заблуждались. И однажды Бруно исчез так же внезапно, как появился.

64) Гордый бастард

Мой дедушка с маминой стороны был внуком украинского православного епископа откуда-то из украинско-русского пограничья, православного епископа, который однажды со всей своей семьей взял да и перебрался в Прагу. Почему он так поступил, я не знаю. Я вообще почти ничего о нем не знаю, в семейном архиве не сохранилось никаких документов (во время войны дедушка сжег все от греха подальше и был прав, потому что после того, как парашютисты нашли приют в православном храме, гестапо принялось ожесточенно истреблять сохранившиеся у нас остатки православия). Из дедушкиной метрики мне известно, кто был его отец. Его звали Степан Жыла, и скорее всего он учил своего сына украинскому языку, хотя я ни разу не слышал, чтобы дедушка говорил по-украински. И книги у него украинской ни одной не было. А вот русские он сразу после войны раздобыл. Он читал по-чешски, по-немецки и по-русски. Я помню, он прочитал огромную кучу книг (бабушка не читала вообще).

Из-за того, что отец эмигрировал после коммунистического переворота и мы жили с родителями моей матери, мы постепенно переставали быть Кратохвилами, превращаясь в Хюблов и Жыл. Сначала я всячески сопротивлялся, потому что брезговал этими фамилиями. Между мной и бабушкой так навсегда и осталось непонимание, чему, впрочем, способствовала и ее евангелическая строгость (она была католичкой, но сохранила что-то и от евангелической веры своих немецких предков), зато украинский дедушка становился мне все ближе.

Как подмастерье слесаря он обошел когда-то пешком всю Европу, а как машинист объездил все железные дороги. А то, что он не обошел и не объехал, он наверстал позднее (удалившись от суеты паровозных депо и железных дорог) с помощью книг.

В те времена, когда после отцовской эмиграции мы жили в квартире на Бегоунской улице (Брно, Бегоунска 3, пятый этаж) и вокруг нашей семьи все заметнее сгущались тучи, отделявшие нас от остального мира, я переселился в мир дедушки, и сегодня мне кажется, что в этом фантастическом мире собственная полная приключений жизнь дедушки переплелась с жизнями героев тех многочисленных книг, что он прочел, а также с украинскими, русскими, чешскими и немецкими сказками его детства, и все это вместе создало совершенно особую фауну, представители которой бесконечно перемещались между миром людей и миром животных, они превращались из людей в зверей и обратно, а мертвые могли общаться с живыми. Только не думайте, что это был мир ужасов и кошмаров. Все его создания были ручными, игривыми, ласковыми.

Насильно вырванный из той действительности, в которой жили мои сверстники (а я ведь прежде так стремился к ним!), я перебрался в мир дедушки. Не то чтобы мне сразу захотелось сделать это, нет, я довольно долго упорствовал, но как только я погрузился в него, то понял, что дороги назад для меня нет (я вечный узник маленькой дедушкиной комнатки со смотревшим в коридор окошком с синими рамами, комнатки, где висят на стенах вставленные в рамки фотографии старых паровозов и железнодорожных туннелей, и где повсюду высятся груды книг в рассохшихся переплетах, книг с готическим шрифтом и книг, напечатанных латиницей и кириллицей, и время здесь отмеряется выключателем, то гасящим, то зажигающим лампочку за окном в коридоре).

И сегодня я знаю, что во мне течет кровь не только чехов, немцев и украинцев, но и волков, барсов, шимпанзе и всяческих сказочных зверушек и что я навсегда выбрал для себя сторону бастардов и обездоленных, тех, кого никогда не признает ваш мир.