Дмитрий Липскеров - Родичи

Утро, как и во все времена, обещало день, доктор Чудов вернулся в операционную, чтобы отдать распоряжения по отправке ребенка в морг. Перед этим он решил еще раз посмотреть на личико младенца и нашел мордочку порозовевшей. Удивился и прислонил стетоскоп к груди. Сердце молчало…

Привиделось, подумал Чудов и на всякий случай ткнул пальцем в шейную артерию, тотчас обнаружив наполненный пульс.

Доктор икнул и посмотрел на младенца более внимательно. Тот тоже разглядывал его физиономию небесно-голубыми глазами, а потом пописал — необычайно продолжительно, как взрослый мужчина.

Чудов обрадовался спасению ребенка и опять приставил стетоскоп к груди. Тот скользнул, и терапевт услышал сердечный ритм.

— Сердце справа! — воскликнул он. — Генетический урод!..

На следующий день ребенку провели всевозможные анализы, которые показали скорую смерть оного. Причем младенец с момента рождения ни разу не пискнул, и невропатолог после тщательного обследования заявил, что существо страдает еще и олигофренией. Достойный экспонат для музея!

Анне Ильиничне сказали, что ребенок скончался при родах, и несчастная женщина в тот же день ушла. Доктор Чудов смотрел ей вослед, на согбенную спину, и чуть было сам не заплакал от жалости к этой сорокалетней женщине, у которой, вероятно, нет мужа. «И вообще никого нет», — домыслил Чудов…

Но ребенок не умер, и доктора Чудова пригласили на кафедру Второго меда вместе с младенцем, дабы тот изучал, как человек может жить при таком низком гемоглобине, РОЭ, пораженной печени и при многих других отклонениях, не укладывающихся в человеческую физиологию.

Доктор Чудов работал с «экспонатом» тридцать два года, так ничего и не выяснив. Впрочем, будучи хорошим специалистом, он написал диссертацию о врожденных аномалиях человека и стал кандидатом наук. А еще через десяток лет сумел представить на суд общественности докторскую. Защитился при одном черном шаре и мало-помалу стал преподавать, а отпрыск Михайлов стал чем-то вроде сына института. Единственным документом генетического урода стал студенческий билет, в котором записали: «Студент Михайлов А.А.». Почему «А.А.»? Потому что в детстве он научился всего одному осмысленному звуку «а-а» что обозначало его желание посетить уборную.

Несколько поколений студентов практиковалось на нем, как в научном смысле, так и в интимном. Будущие психологини объясняли невероятные возможности практического материала глубокой заторможенностью мыслительных процессов, при которых высвобождается бесконтрольное либидо, и т.д., и т.п.

В число практиканток вошла и Рыжая Зоська, впрочем, и с бесконтрольным либидо ничего не почувствовавшая…

А в тридцать два года от роду студент Михайлов под покровом ночной метели покинул стены меда и начал самостоятельную жизнь…

И опять Вера стала поджидать студента Михайлова на лавочке в сквере Большого театра.

Ей было унизительно просиживать часами на холоде, но чувство, наполняющее душу до краев, неизменно побеждало девичью гордость.

Он появился лишь через неделю и опять в сопровождении человека с восточным лицом.

— Нет, нет и нет! — замахал руками Ахметзянов. — Трупом лягу, а на репетицию пойдете!

— Здравствуй, — сказал он.

— Здравствуй, — ответила Вера и втянула носом утренний холод.

— Здрасьте, здрасьте! — торопил патологоанатом. — А теперь до свидания! Извините, девушка, репетиция у нас! Прогон!

— Оставьте нас, — попросил студент Михайлов. — Иначе я не буду танцевать премьеру!

Ахметзянов хватанул рыбой воздуха, хотел что-то ответить, но затем развернулся и пошел к театру в одиночестве. Он шел и думал — какого рожна мне надо в балете? Ведь я прекрасный прозектор! От Бога прозектор! Надоел мне этот гений!.. Надоел мне этот театр!.. Хочу в Бологое!..

Но все это импресарио говорил в сердцах. На самом деле служитель смерти ощущал себя без трех минут великим Дягилевым и в последнее время даже не стеснялся делать указания режиссеру-постановщику с мировым именем… А Лидочка должна понять, что все гении взбалмошны, что им перечить не след! В самом деле, пусть молодой человек несколько расслабится перед премьерой!..

Они направились к гостинице «Метрополь», в которой был снят номер.

Сидя в кресле ампир, студент Михайлов долго ничего не говорил, смотрел в окно на проезжающие автомобили. Вера тоже молчала, чувствуя себя душой, подавленной чужой волей, бесполым организмом, собачонкой, в конце концов, ожидающей, пока ее погладят.

— Тебя зовут Вера, — произнес он наконец.

— Да, — подтвердила девушка.

— Я все помню про тебя.

— Хорошо.

— Я не помню только зло.

— Разве я причиняла тебе зло?

— Поэтому я тебя и помню.

— А что ты еще помнишь? — спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас.

Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами.

— Я помню Розу.

— Кто это?

— Мы с ней ехали в поезде… Она умерла…

— Как это?

— Наш поезд попал в катастрофу…

— Она для тебя что-то значила?

— Все, кого я помню, для меня что-то значат.

Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала, оба молчали.

А потом она собралась с силами.

— Можно к тебе?

Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам… Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно.

От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови.

Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой.

Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета…

А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили.

— Ты еще помнишь? — спрашивала девушка.

В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько.

— Вера, — шептал он.

После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо.

Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом…

А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет…

Следующей ночью он не пришел.

Они с вечера сидели с Ахметзяновым в крохотной комнатке гостиницы «Звездочка» и пили хороший жасминовый чай.

— Мне Алик сказал, что она шлюха! — между прочим заметил патологоанатом. — Кстати, жасминовый чай лучше не мешать с сахаром.

— Может быть, — согласился студент Михайлов, размешивая в стакане рафинад. — Мне нравится.

Ахметзянов так и не понял, к чему относятся слова будушего Спартака, к девушке или к чаю, а потоку решил уточнить.

— Вы гений, почти звезда Большого театра, а в будущем и мирового! Мне кажется, нужно быть избирательным в своих связях! Ну что это, в конце концов, звезда мирового балета и проститутка! Никуда не годится!

Студент Михайлов выплеснул в мусорное ведро сладкий «жасмин».

— Согласен с вами, лучше без сахара. — Господин А. заварил себе новую щепоть чая и смотрел, как чаинки, напитываясь кипятком, медленно оседают на дно стакана.

— Может быть, это не мое дело, конечно! — Ахметзянов взял пальцами кусок сахара, помочил его в чае и захрустел громко, так что в люстре зазвенело эхом. — Но, извините, всякая там инфекция, клофелин… Все это может испортить нам премьеру…

— Зачем вы съели землянику?

— Что? — осекся патологоанатом.

— Вы съели частицы душ невинно убиенных.

— Чушь какую-то мелете!

— Я понимаю, по простоте душевной, — улыбнулся господин А.

— Чушь, еще раз говорю!

— Вам виднее, — не стал дальше спорить студент.

После этого небольшого диалога они наслаждались чаем молча, затем и спать легли, не пожелав друг другу спокойной ночи…

Под утро Ахметзянов проснулся от необычного шума в гостинице и, не обнаружив студента Михайлова в кровати, заволновался…

Надо отметить, что волнения прозектора были совсем не напрасны, его интуиция подсказывала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. И он был абсолютно прав.