Андрей Рубанов - Готовься к войне

— Ты зачем ей звонил? Девчонке моей?

Жаров насупился.

— Прости, Знайка. Не смог с собой совладать. А тебя что — задело?

— Может, и задело.

— Лучше б тебя задело то, что час назад случилось. Лучше б тебя задело то, что мама твоя сказала… Она ведь все очень правильно сказала. Это тебе знак, брат. Бросай куролесить. Иди и помирись с Камиллой. Сейчас. Я поеду за пивом — а ты иди мириться. Я приеду с пивом — чтоб вы уже помирились! И вместе сядем пиво пить. Здорово я придумал?

— Наверное, — вежливо ответил Знаев и все-таки посмотрел на часы. — Но у меня дела. Срочные.

Жаров смерил его злым взглядом.

— Дела? Срочные? В воскресенье, в восемь вечера? Не гони мне, Знайка. Понял я твои дела. Еще вчера. Когда ты ко мне в дом пришел, в обнимку с малолеткой. Послушай меня, брат. Только внимательно послушай… С бабами путаться — это не твое. Я это умею, а ты — нет. Оставь это мне. Тебе же лучше будет. Рыжая, конечно, чувиха сладкая, я тебя где-то хорошо понимаю… Но в семье тебе будет лучше. Ты не ходок по бабам…

— Зато ты у нас большой специалист.

— Точняк. Не спорю. Я без этого не умею. — Жаров помолчал, взял в руки шлем и стал оглаживать, как будто подружку по плечику. — Причем я не какой-нибудь там… Типа, поматросил и бросил… Я, Знайка, любви ищу. И нахожу. Как найду — сразу влюбляюсь. Дико. Я, брат, пиздец как искренне влюбляюсь! Особенно первые дни… Когда еще ничего не ясно, когда пальцем не трогал… Не сторонник я каких-то страстей бешеных, нет, — я хочу, чтоб все приятно было… Чтоб скользило, колыхалось, как будто слабенькой конопелюшки покурил… Все удобно, все по кайфу… Со всеми — добрый, ходишь — вальсируешь, в натуре… Это тебе не чужое золото по подвалам припрятывать. Я в Анжелу знаешь как влюбился? Три недели не прикасался. Даже не намекал. По мюзиклам водил, по кабакам… Любовался. От запаха ее пьянел. Я ей — хочешь, киса, брюту? А она — мне с него в нос шибает… А супу, говорю, хочешь, из акульих плавников? А она — я акул с детства боюсь… Вот скажи, где она акул видела, в детстве, в своем Саратове?

Жаров сладко жмурился. Сейчас он напоминал не грозную альфа-гориллу, а огромного холеного кота, вконец утомленного собственной сытостью.

— Дай затянуться, — попросил банкир, протягивая руку к сигарете друга.

— Затянись, — усмехнулся тот. — Только ты ведь не куришь.

— Перенервничал… Ах ты, гадость какая…

— А раз гадость, так верни обратно. Знаешь, почему капля никотина убивает лошадь, а сигарета курильщика — не убивает?

— Знаю, — сказал Знаев. — Никотин — неустойчивый яд, он быстро распадается… Черт… Подвинься…

— Что? — усмехнулся электроторговец. — Голова кружится? Повело тебя, брат. Видишь, как вставило… от неустойчивого яда. Присядь.

— Голове горячо.

— Сосуды сузились, — благодушно объяснил Жаров, — вот и горячо. Выходит, брат, что и сигареты — тоже не твое! Бухло, бабы, курево, казино, кокаин… вся эта шняга, дрянь, говенная байда для богатеньких — ты всегда умел мимо этого шагать… Вот и дальше шагай. Я вот не прошел мимо — а ты смог. Вон какой бледный… Посиди, передохни. Сейчас тебя отпустит… — Электроторговец невесело улыбнулся. — Дурак ты, Знайка. Такая мама крутая, ей бы на разборки бандитские выезжать… А сын — совсем без головы. Ты хоть понял, к чему она подводила, мама твоя?

— Нет, — тихо сказал банкир, ощущая дурноту.

— А к тому, что если все кругом друг другу должны — значит, никто никому ничего не должен.

— Слушай, Герман… Шел бы ты похмеляться.

— Сейчас пойду. Докурю только.

— А как похмелишься, подумай насчет нашего магазина. Завтра я получаю документы — и можно стартовать. Загоняем технику — и вперед.

— Подумаю, — кивнул Жаров. — Кстати, я уже кое-что надумал. Вот что, например. Допустим, откроем мы магазин, повесим вывеску: «Готовься к войне»… А потом хуяк — и настоящая война?! Большая?! Нас же с тобой тогда первых к стенке поставят.

— Наоборот. Ордена дадут.

— Может, и дадут. Но потом — все равно к стенке. У нас всегда так.

— С чего ты взял, что будет большая война?

Жаров пожал плечами:

— Тревожно как-то. Десять лет живем тихо. Стабильность, золотовалютные резервы, нефть растет, доллар падает… Деньги сами в карманы сыпятся… Малолетки сопливые в кредит тачки покупают… С кондиционерами… Зайдешь в бар — чашка чая стоит сто рублей… Дороже, чем в Европе… Народ ходит сытый, в дорогих супермаркетах очереди… Никогда так не было.

— Вот поэтому, — Знаеву действительно полегчало, он обтер со лба пот и встал, — именно поэтому, Герман, я и повешу над магазином свою вывеску. Чтоб напомнить. Чтоб сытые не расслаблялись. В своих тачках с кондиционерами… Именно поэтому, друг! Война всегда нужна. Хотя бы в виде абстрактной идеи. Хотя бы в виде вывески над магазином. В ее огне с людей лишний жирок вытапливается… Готовь деньги, Жаров! С вложенного рубля — через три года получишь пять. Это тебе я говорю, Знайка.

Жаров опять обласкал свой шлем и спросил:

— Уходишь?

— Да. Меня ждут.

— Передавай привет рыжей. Скажи, мол, Герман Жаров кланяться велел, прежде чем от похмелья помереть…

— Обойдешься…

— Кстати, вчера тебя опять сразу в двух местах видели.

У меня на пьянке и одновременно — в латвийском посольстве. В офисе «Парекс-банка».

— Врут, — через плечо бросил Знаев. — У меня нет дел с «Парекс-банком».

Через три минуты, закрыв за собой дверь подъезда, остановился. Обозрел впечатляющую картинку: собственное сверкающее авто, похожее на присевшую перед прыжком пантеру, рядом — мотоцикл Жарова, гармония хрома, никеля и кожи. Блестящая, дорогая техника.

Глядите, любимые старики, на чем катаются теперь ваши дети. Красиво катаются, с шиком. А вот живут бестолково.

Позвонил Алисе. Услышал ровный, чуть насмешливый голос. Да, я жду тебя, все в порядке, не торопись.

Я не буду торопиться. Но я быстро. Очень быстро.

4. Воскресенье, 21.25–00.00

Ресторан был полон. Звенела посуда. Похохатывали нетрезвые дамы. Кто-то мокрогубый и шикарно одетый орал в телефон замысловатые фразы про откаты и боковики. В углу потный тапер с серьгой в ухе негромко распутывал — на рояле с западающей клавишей си-минор третьей октавы — хулиганский, но весьма уместный блюзик. На заднем плане в табачном дыму реяла физиономия Шуйского. Банкир торопливо сел спиной к залу, коротко потребовал у подскочившего официанта воды. Поднял глаза на Алису — она изучала его задумчивым взглядом. Ощущался некий холодок. Обиделась, понял Знаев и попробовал беззаботно улыбнуться.

— Все в порядке? — спросила девушка. — Да.

— Ты бледный.

— Немного понервничал.

— Уже поздно. Тебе надо поесть.

Заботливая, подумал Знаев с ожесточением и мгновенно испугался. Это же моя Алиса, зачем я так о ней? Дурак я, надо было в машине посидеть, десять минут хотя бы, повторить испанские числительные, резиновый бублик потерзать, согнать с лица тревогу, перестроиться — девчонка здесь ни при чем, совершенно…

— Прости, — пробормотал он. — Кое-кто подкинул мне проблем. Получилось, что я испортил тебе вечер.

— Вовсе нет. Вечер замечательный. Я от души повеселилась. Опять подходил твой пьяный знакомый.

— Шуйский?

— Наверное. Комплименты говорил целый час. Оплатил мой счет.

— Шуйский оплатил твой счет?

Алиса кивнула и состроила комическую гримасу. Не слишком ли много претендентов на мою девушку? — подумал Знаев, свирепея. — Куда лезет этот недалекий говнюк? Может, начистить ему рыло, аккуратно, в туалете? Оторвать правое яйцо от левого?

— Когда я на него смотрю, — сообщил банкир, яростно поелозив задом по стулу, — я вижу идиота, которому деньги противопоказаны. Он ведь никакой не Шуйский. Он только по маме Шуйский, а по паспорту — Вова Резинкин, уроженец города Сызрань. И он, этот самый Вова Резинкин, когда-нибудь дождется. Он в этом кабаке по десять тысяч долларов в месяц оставляет. Бухает исключительно «Гленливет». Двенадцатилетний. Такому Вове Резинкину не место в центре одного из крупнейших городов мира…

— Не злись, — попросила Алиса.

— Он сильно рискует, этот Вова Резинкин, — продолжал Знаев, комкая салфетку. — Он никто, и звать его никак. Завтра я позвоню знакомым ребятам, они профессиональные рейдеры, с опытом… Дам им наколку на Вову Резинкина. Подробную. Да еще и профинансирую, через третьих лиц. Они парни суровые, они отберут у него его дом в три месяца, на законных основаниях, пятьдесят штук отступных сунут и вытолкают в шею. И это будет очень правильно! По-божески! По-человечески. Украсть и пропить — вот его судьба. Его место не в кабаке дорогом, а в Потьме, в бараке для ссученных. Эта паскуда за все годы на баночку краски не потратилась, чтоб подновить фасад собственного здания! Бездельники, жлобы, дураки, неэффективные люди, любители халявы — все эти медленные должны валить отсюда подальше, в степи, в тундру, в экономически отсталые регионы. Пусть там сидят при свечах и водку жрут, а не путаются тут под ногами… Я с девяностого года по лезвию хожу, я годами света белого не видел — и что, все это теперь только для того, чтобы кормить Вову Резинкина?