Фигль-Мигль - Щастье

Он не мог жить без того, чтобы не завлекать и не разочаровывать. Ему не нужны были преданные ученики или многолетние соратники, или твёрдые в вере сердца. Новая проповедь читалась новой пастве; Вильегорский стряхивал с себя людей, как дерево листья — только чаще. Он охотно принимал участие в устраиваемых ему сценах, но вряд ли до конца понимал, чем они вызваны. Нельзя утверждать, что он забывал — свои работы, обещания, собственные слова, — но они словно переставали для него существовать, иметь какое-либо значение; и так же он относился к сказанному и обещанному другими. Стародавний оппонент Аристида Ивановича, Вильегорский не назвал бы самые существенные из их расхождений, а только помнил, что Аристиду Ивановичу следует противоречить в любом подвернувшемся вопросе, и Аристид, который как раз прекрасно мог перечислить и проанализировать их споры и столкновения за последние пятьдесят лет, кипел враждой и ненавистью уже оттого, что противник не снисходит даже до приблизительной классификации разногласий.

Идеи и фантазии занимали в жизни Вильегорского больше места, чем люди, а «котики» и «пёсики» — больше, чем идеи. Он жил со своими животными душа в душу, хотя всегда был полон странных мыслей о воспитании. Спасало его четвероногих домочадцев лишь то, что мысли эти, благодаря их обилию и переменчивости, невозможно было успеть применить на практике. Порою Вильегорский читал зверям нотации, в вопиющих случаях грозил пальцем и греческой грамматикой («ВОТ УСАЖУ ЗА ГРЕЧЕСКУЮ ГРАММАТИКУ!») — и тем всё заканчивалось, ни колотушки, ни греческая грамматика не пускались в ход, и он никогда не угрожал оставить кого-либо без обеда или прогулки — и не оставлял.

«Это их, чёрт побери, развращает», — говорил в таких случаях Аристид Иванович. «РАЗВРАЩАЕТ НАСИЛИЕ, — отвечал Вильегорский. — И ЛОЖЬ, И ЖЕЛАНИЕ ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО НАСТОЯТЬ НА СВОЁМ. И ВЕСЬ ЭТОТ ВЗДОР. — Он тыкал пальцем в пространство, ни во что в частности, но очень похоже, что в собеседника или бумаги в его руке. — А ВЫ БОИТЕСЬ НЕ ТОГО, ЧТО ПОИСТИНЕ СТРАШНО, И ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ САМЫМ СЕРЬЁЗНЫМ ОБРАЗОМ ЗАНИМАЕТЕСЬ ВЕЩАМИ, КОТОРЫХ НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ».

«А я-то сам существую? — язвительно интересовался Аристид Иванович. — Или только с вашего позволения?» «ЕСЛИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ СУЩЕСТВОВАТЬ, ВАМ ТРЕБУЕТСЯ МОЁ ПОЗВОЛЕНИЕ, КАКОЙ ВЫ ХОТИТЕ ПОЛУЧИТЬ ОТВЕТ?»

Аристид Иванович в ответ бесновался, плевался, топал ногами. Но уходил едва ли не довольный. То, что влекло людей к Вильегорскому, нельзя назвать обаянием — это была какая-то жутковатая мощь, как в Джунглях, как на кладбищах, как в мире духов. Оттого он любил животных, и животные — его. Оттого люди его боялись в диапазоне от глумливого восторга до благоговейной ненависти.

После доклада на Кропоткина насели с вопросами — если можно так назвать эти долгие речи. («Они не умеют спрашивать, только отвечать, — сказал Аристид Иванович. — Они бы рады впрыгнуть в человека и ответить за него и, разумеется, таким ответом, к которому готовы. Довольно наглая разновидность шизофрении. Мало того что они приписывают другому свои мысли, так ещё и одинаковые».) Немногим стало веселее, когда заседание наконец-то преобразилось в посиделки в ближайшей рюмочной. Это были и проводы, и поминки, и спор, глухо клокотавший под крышкой обычного разговора, но не вышедший на поверхность пеною слов; а так — тычки, плевки, дружеская атмосфера. Один Кропоткин сидел благодушный, расслабленный, улыбающийся и не удивлённый. Все знали, что утром его здесь уже не будет — прости-прощай, помаши рученькой! — и странно, что глухое негодование друзей не отличалось от глухого ликования врагов. Зачем он идёт? Куда? — думали одни. Наконец-то! Скатертью дорожка! — думали другие. «Для приличия мог бы и погрустить», — честно и за всех сказал какой-то пижон. «Пора, мой прекрасный, — отвечал Кропоткин на мольбы Фиговидца. — Дома и солнце по-другому всходит». Солнце, деяния, подвиги, праздная болтовня ждали его дома.

— Когда поймёшь, как делаются в этом мире дела, — разглагольствовал он, — возникнет желание повернуться к миру спиной. Вот ты отворачиваешься, мой прекрасный, — он кивнул Фиговидцу, тот серьёзно сосредоточился на водке, — а толку? В такой позиции тебя и используют. Даже удобнее.

— Потайные норы, глубокие горы, — бормочет Фиговидец. — Тьфу, высокие. Я могу создать собственный мир.

— Где?

— В своей голове.

— А ЕСЛИ ЭТУ ГОЛОВУ КТО-НИБУДЬ О-ТОР-ВЁТ?

— Тогда я стану привидением. — Фарисей икает. — С кровавыми глазами, золотыми волосами. Дли-и-и-инными руками.

— А ПОТ-О-ОМ?

— А потом придёт Разноглазый, — он ищет мой взгляд. — Разноглазый! А что чувствует привидение, когда ты его стираешь?

— Фарисей! Я же не привидение. Откуда мне знать?

— Я буду отважным привидением, — бубнит Фиговидец. — Везучим, живучим. У меня есть теория. Если призрак успевает сделать свое благородное дело раньше, чем Разноглазый — свое чёрное, он становится духом. Да, Людвиг?

— Нет, — протестует Людвиг. — Духи — сами по себе.

— Ну чего это они сами по себе? Сам по себе никто не бывает. — Покачнувшись, он хватается за край стола. — Всё в симбиозе. Если овладеть этой идеей, то запросто можно…

— Делать из жутиков духов? — догадываюсь я.

— Из блядей — людей? — подхватывает Аристид Иванович.

— ПРОЩЕ НАОБОРОТ, — замечает Вильегорский.

— Никак не проще, — возражает Кропоткин. — Кто кем родился, тем и будет.

Он треплет Фиговидца по загривку. Фиговидец совсем пьяный, в той стадии, когда ужасно гнетет обилие возможностей: то ли плакать, то ли смеяться, броситься на шею другу или в салат. Кропоткин обнимает его и подмигивает.

— Не грусти, мой прекрасный. Ещё встретимся по эту сторону Ахерона.

НА ВСЮ НОЧКУ

Я заметил, что радостных стало больше.

Люди сходят с ума по самым разным, не всегда уважительным, причинам. У одного рассудок пускается в бега после пары пинков в живот или по самолюбию, другого и Армагеддон не сдвинет с места. Вообще наш народ крепкий, но осень выбрасывает на улицы десятки душевнобольных. Осень и безумие как-то связаны. Оказавшиеся на грани чувствуют это; зная, что его ждёт, каждый из них таится до последнего, и эти усилия, надежда, страх ещё быстрее приводят к срыву.

Первым делом их выставляли с работы, вторым — из дома. Если родные упирались, соседи вызывали дружинников. Если упирались сами радостные, родные вызывали снайпера — в данном случае его оплачивал профсоюз. Поскольку в Дом культуры радостных не брали — ни целых, ни подстреленных, — их жизнь заканчивалась на помойках и свалках. Независимые журналы вспоминали об этом перед каждыми выборами.

И каждый раз Главный санитарный врач давал интервью и призывал к спокойствию, а потом встречался с кем-нибудь из кандидатов в губернаторы и давал экспертную оценку.

Радостные потому и радостные, миролюбиво объяснял он, что в их психике произошли необратимые изменения. Не нужно возлагать вину за это на себя: психика таких индивидов изначально подорвана генным уродством и болезнями неизвестной этиологии. Собственно говоря, радостные рождаются радостными, просто до поры до времени это незаметно. К срыву приводят не обстоятельства личной и общественной жизни, как принято думать; напротив, именно благоприятная личная и здоровая общественная жизнь исключительно долго позволяет несчастным держаться на плаву: взять хотя бы профилактику стрессов в детских общеобразовательных учреждениях. Главный санитарный врач был идеалист.

Чтобы покончить с обывателем, фразы «деятельность коры головного мозга и ближайшей к коре подкорковой области» не всегда достаточно, и решающий удар наносился директором Дома культуры, который удачно вспоминал о душе. Народная мудрость, говорил директор, гласит: «Радостного не огорчишь». В момент окончательного помрачения радостный теряет душу — это если она у него вообще была. (Ссылка на генное уродство и болезни неизвестной этиологии.) Человек без души, какой бы ни была его физическая смерть, не может представлять угрозу после смерти. Нет души — нет опасности. Директор ДК был прагматик.

Осенью работы прибавлялось у всех: администрации, дворников, у меня. Люди зверели без особой на то необходимости. Поэтому я не удивился и только отпрыгнул, когда дорогу мне перегородил драндулет дружинников. Кроме бригады, я обнаружил в нём и самого Миксера.

— Что, так плохо? — Я всмотрелся в его напряжённое лицо. — Будем работать в полевых условиях?

Миксер закряхтел и отвел глаза.

— Я-то в порядке, — буркнул он. — Дело к тебе есть у отцов. Велели доставить.

Родную власть я видел только на предвыборных фотографиях. Люди такого полета во мне не нуждаются. В конце концов, власть — это возможность убивать чужими руками.