Ричард Хьюз - Деревянная пастушка

— Вертится и трясется, как флюгер; возможно, такие и полезны на юге, но солидные протестанты у нас на севере подобным типам не доверяют. Если нацисты хотят чего-нибудь добиться тут, у нас, пусть лучше забудут о Гитлере и держатся Штрассера.

— Ради бога, не ставьте их на одну доску, — заметил Рейнхольд.

— Я случайно встретил капитана Рема перед самым его отплытием, и у меня буквально волосы встали дыбом от его рассказов о том, каково работать с Гитлером. Бедняга Рем, он был так возмущен, у него даже шрамы на голове побагровели, точно петушиный гребень! Любая пустячная проблема решается Гитлером, и только самим Гитлером, хотя и проблемы-то возникают, как правило, лишь потому, что он ни на что не может решиться. Если же вы попробуете ему что-то посоветовать, он вас только высмеет, но дня через три это же самое объявит как свое решение. Рем вообще сомневается, произвел ли Гитлер на свет хоть одну собственную идею — сплошные заимствования, так что петух-то, оказывается, голый, все перья у него чужие — эдакое пугало на идеологическом огороде.

— Я высоко ценю ваше мнение, — мягко заметил Рейнхольд, — но разве не все лидеры таковы? Я, конечно, имею в виду цезарей, что сидят на самом верху, а не мудрых Штрассеров, которые лишь пользуются нашим уважением.

Изрезанное глубокими морщинами лицо престарелого графа приняло ироническое выражение, холодные серые глаза смотрели, скорее, с насмешкой: слова собеседника явно не убедили его.

— Ну, а как насчет Великой идеи, которой одержим типичный лидер-фанатик и во имя которой он готов умереть? Как же насчет его сверхъестественной воли, которая заставляет последователей, хотят они того или нет, покорно, точно овцы, идти за его Великим идеалом?

— Так сказал Заратустра, а не высокочтимый Леповский, который знает, что не родился еще лидер, способный заставить людей что-либо делать вопреки их воле. Нам только кажется, что это возможно.

— Продолжайте, — уже без улыбки сказал граф.

— Лидер, способный потрясти мир, должен быть как раз таким, как описывает его Рем, — tabula rasa[35] без собственной воли и собственных идей, но со сверхчувствительным носом, который способен заранее учуять, что потенциальные последователи думают и чего хотят. Он должен это выяснить прежде, чем большинство разберется, что к чему, и возвестить как свою непреклонную волю — и тогда, само собой, все, точно бараны, пойдут за ним, ибо подсознательно они только об этом и мечтали.

— Так вот, значит, на чем базируется ваш знаменитый «Fuhrerprinzip»?[36] — задумчиво произнес граф. — Нет нужды в демократическом голосовании, потому что сам лидер — ходячий ящик для бюллетеней, снабженный чувствительными ушами, тонко улавливающими пожелания своих избирателей? Но послушайте! Это же всего лишь живой флюгер, а совсем не то, что мы понимаем под лидером.

— Не забываете ли вы, что ваш лидер должен обладать непреклонной волей?

— Но вы ведь только что заявили, что у лидера не должно быть своей воли! — воскликнул в изумлении граф.

— Я только отрицаю за ним право выбирать цель для приложения своей воли, но не отрицаю силы ее. Ведь толпа потому и зависит от лидера, что не обладает собственной силой воли. Люди, составляющие ее, лишены целеустремленности, а он, лидер, убирает все препятствия, стоящие на пути к исполнению их малейшего невысказанного и даже порой неосознанного желания…

Тут Леповский почувствовал, что с него достаточно.

— Какие мы оба с вами стали пустомели! — буркнул он. — Забрались в какие-то заоблачные дебри… Постойте-ка, с чего, собственно, начался весь этот разговор?

— Вы сказали, что нацисты должны, по-вашему, отделаться от Гитлера в пользу Штрассера. Но если хотите знать мое мнение, Гитлер им этого не позволит.

— Да, нацисты… Нечего сказать, «национальная» партия — ее же почти никто не знает на севере, и вообще она насчитывает всего каких-нибудь две-три тысячи членов, да и те грызутся друг с другом… Если вы хотите знать мое мнение, так это Штрассеру следовало бы отделаться от нацистов и присоединиться к партии, имеющей определенный вес. Нацисты могут плодиться лишь на отчаянии и совершенно исчезнут с нашей политической сцены вместе с окончанием «семи тощих лет».

— Согласен, по всем правилам они должны бы теперь захиреть, да так бы оно и было… если бы не Гитлер.

Старик нетерпеливо взмахнул рукой.

— Что вы все — Гитлер, Гитлер! Меня просто тошнит от этого имени!

— Вполне возможно, но не считайте, что вы о нем больше не услышите! — Рейнхольд вещал, как Кассандра, однако Леповский смотрел на него с откровенным недоверием. — Сейчас у него нет никакой власти, но как мне заставить вас понять, что это архилидер, живое олицетворение Платоновой идеи вождя, лишенного всего нормально-человеческого! — Леповский хотел вставить слово, но Рейнхольда было уже не остановить: — Вы посмотрите, как далеко он продвинулся, а он ведь начинал с нуля — невежественный бродяга, ночлежник. И учтите: я наблюдал за каждым его дьявольски изобретательным шагом — его методы оставляют «Государя» Макиавелли далеко позади, ибо он видит вперед по крайней мере на пять ходов. Но главное в другом: рано или поздно он, безусловно, добьется власти, потому что никому и в голову не придет попытаться остановить этого архиясновидящего, который просто знает, чего хочет Германия. Правда, сама она еще этого не знает, и тем не менее ей судьбою предначертано получить это из его рук, хотя, возможно, ей вовсе не понравится то, что она получит.

— Если вы имеете в виду германскую чернь…

Но Рейнхольд лишь отмахнулся.

— Чернь — это пугало, которому мы придаем слишком большое значение; ей нужен только хлеб. Лучше подумайте о германских средних слоях, откуда вышел сам Гитлер, прежде чем опуститься на дно, и, следовательно, он знает, что это такое и какой участи они больше всего боятся. Представьте себе тайные желания и тайную ненависть наших почтенных бюргеров — мелких лавочников и чиновников, наших учителей и лютеранских пасторов, наших искусных ремесленников и наших фермеров, — представьте себе этот фрейдистский кошмар, ставший реальностью! Теперь представьте себе, что будет, если к власти придет человек, напуганный до потери своих бюргерских мозгов инфляцией и всеми напастями, которые валились на него эти «семь тощих лет», — человек, который думает только об отмщении, а чему или кому — неважно!

Граф презрительно скривил губы.

— Так вы считаете, что все это им может дать ваш Гитлер?! Но каким образом? У него ведь всего горстка последователей!

— Да поймите же: эта «горстка последователей» Гитлера не просто меньшинство нации, а первые больные чумой.

Как ни пытался Рейнхольд доказать свою точку зрения, ему так и не удалось убедить многоопытного графа. Дело в том, что граф был старше по возрасту и всю жизнь занимался политикой, поэтому он не мог не смотреть на своего умного молодого друга как на любителя, да к тому же друг этот был из Мюнхена и, естественно, видел лебедя в каждом баварском гусе. Леповский же, будучи сам пруссаком, в глубине души твердо верил, что главенствующая роль должна принадлежать пруссакам. Да, конечно, рейх — «федерация», но ведь Пруссия в два раза больше всех этих бывших мелких королевств, княжеств и герцогств вместе взятых, и все вопросы национальной политики решаются только в прусском Берлине и нигде больше. Человек, считающий себя общегерманским лидером, но добрую половину жизни потративший на мышиную возню в таком заштатном городишке, как Мюнхен, только даром потерял время: в Берлине ему придется начинать все сначала.

Если политик этого не понимает, значит, он вообще мало что понимает, и баварец Штрассер (сказал граф) совершил единственно разумный поступок, перебравшись как можно быстрее в Берлин и предоставив этому болвану Гитлеру каркать у себя на заднем дворе.

26

Но Гитлер, Штрассер… Какое значение имели для Ковентри эти люди, соперничавшие в далекой стране?

Здесь наконец наступил сезон пикников и загородных прогулок. Если миновать огороды и милю-другую пройти по Квинтонской дороге, перед вами возникает Квинтонский пруд, осененный рядом тополей; здесь начинались семь Елисейских полей благодати, которые все называли Пустошью. Здесь звенел ручеек, здесь купали овец и — чудо из чудес! — осла с раздвоенными копытами! У родника рос водяной кресс, который можно было рвать, и здесь даже попадались баранчики (большая редкость в таком земледельческом краю, как графство Уорикшир, ибо баранчикам нужны невспаханные поля, они не могут произрастать на пашне). Там, где было посуше, встречались колокольчики, и венерины башмачки, и вдовушки, а там, где посырей, росли незабудки. Тут были и деревья, на которые можно залезть, и кусты, где можно спрятаться, а попозже пойдут орехи — даже грецкие — и колючие испанские каштаны.