Ирина Велембовская - Дела семейные (сборник)

– Аля, – набравшись духу, сказала Екатерина Тимофеевна. – У меня к тебе разговор будет дружеский. По совести говоря, я тебе кое в чем помогла и в десять раз больше еще для тебя сделать готова. Но я тебя прошу: оставь Женьку в покое. Ему еще учиться два года, на работу устраиваться. Неизвестно, куда пошлют. Семью ему заводить рано. Ты тоже на ногах не стоишь («Дуськины слова», – подумала Аля), хвост у тебя в деревне. Глупостей ты уже натворила, можно бы и за ум взяться. Учиться бы поступила лучше…

– А я и хочу, – подавив обиду, поспешно сказала Аля. – Разве вам Женя не говорил? Честное слово, я буду учиться, Екатерина Тимофеевна. Я ведь очень хорошо в деревне училась. Правда, здесь спроса больше, но ведь там мне помочь абсолютно некому было, а тут Женя… А если его куда пошлют, я с ним – с радостью, минуточки не задумаюсь!..

Но тут Аля заметила, что ее слова вовсе не действуют на Екатерину Тимофеевну. И она сразу осеклась.

– Вы совсем не потому… Просто вы не хотите, чтобы Женя со мной дружил. Потому что я деревенская, и потому…

– Нет! – заставила себя крикнуть Екатерина Тимофеевна. И добавила уже тихо: – Я сама деревенская… Но лучше, Аля, для жизни, когда по себе выбираешь.

– А я по себе, – с убежденностью сказала Аля. – Какого мне еще надо?..

«Вот ведь навязалась!.. – подосадовала Екатерина Тимофеевна. – Ну как ей всю правду сказать? Она за собой никаких грехов не видит…» И начала опять с того, что пообещала Але и комнату отдельную выхлопотать или еще того лучше: на другое предприятие ее устроить, где и заработки выше, и квартиру сразу дадут, и техникум свой там есть – все условия хорошие. Но только чтобы она отступилась от Женьки. Мало ли еще встретится хороших ребят?

– Ох, какая же вы!.. – вдруг сказала Аля и поднялась. – Я и не думала, что вы такая. Разве я вам не сказала честно: я люблю Женьку! Вы, наверное, не любили никого, раз думаете, что легко бросить?..

Она повернулась и пошла. И у Екатерины Тимофеевны не нашлось слов, чтобы ее задержать. Она подумала: «Все, что сказала, – все впустую!..»

Но оказалось, не впустую: дней через пять после того к ней пришла Дуська Кузина, язвительная и холодная.

– Сжила, значит? – прищурившись, спросила она и села без приглашения. – Своя-то рубашка ближе к телу оказалась, товарищ Беднова. А я ведь правду думала, что ты у нас такая сознательная.

– С ума, что ль, сошла? – удивилась Екатерина Тимофеевна, но сердце у нее упало.

– Сошла – в Белых Столбах сидела бы…

И Дуська с ледяной суровостью рассказала, что Аля, даже расчета не оформив, все бросила и уехала в деревню.

– Говорят, два дня прометалась, а потом была такова. Ты не думай, она никому ничего не сказала. Это я сама догадалась, какой ее ветер поднял.

– О чем же ты, интересно, догадалась? – тихо спросила Екатерина Тимофеевна.

– Да обо всем… Ты думаешь, я ум-то до конца с мужиками растеряла? Немножко осталось. Пока Евгения дома нет, ты ее и намахала. Что она против тебя с твоим авторитетом? Перышко птичье. А ведь только было жизнь начала…

Екатерина Тимофеевна собрала всю свою волю.

– Что это ты вдруг такая добрая стала? И как ты можешь говорить? А если это сам Женька решил покончить?

Дуська криво усмехнулась.

– На сына-то хоть не ври. Сын у тебя сто сот стоит!

Она полезла в сумочку, достала измятое письмо.

– Почтальон сегодня девчатам в общежитии отдал, а они мне принесли, чтобы в деревню адрес узнать. Сейчас скажешь, зачем я чужие письма смотрю! А ты бы не прочитала? Мне Алька тоже не вовсе чужая…

И подала конверт Екатерине Тимофеевне.

«Здравствуй, Аленький! – писал Женька. – Как жизнь, работа? Как даются науки? Вижу тебя, склоненную над тетрадкой в “тиши” общежития. Перо скрипит, пальцы, конечно, в чернилах, на носу пот проступает от серьезности… Трудно, малыш, понимаю!

Что пишут из твоих “Гусят” или “Поросят”, как их там?.. Маленький Ягодкин здоров? Что касается меня, то я в норме, хотя в первый раз в жизни тоскую. Запустил даже кастровскую бороду, и видик у меня тот!.. Прошу, Аленький, узнай, как там мать… Хотел я ей написать, но пока не решаюсь. Пусть уж страсти улягутся…»

Строчки поплыли, Екатерина Тимофеевна сжала и без того мятый конверт.

– Вот, – уже мягче сказала Дуська, – вот видишь, Катя… А письмо-то отдай, я его Альке перешлю.

– Погоди, – тихо отозвалась Екатерина Тимофеевна. – Надо это все как-то… Ты мне оставь адрес, я сама напишу…

Дуська ушла, а Екатерина Тимофеевна долго еще сидела, подперев кулаком отяжелевшую голову.

Потом она встала, отворила окошко. День был совсем голубой, свет мягко бил по глазам, воздух плыл и нес с собой запах взрезанного арбуза и еще чего-то влажно-сладкого, непривычного после холодной зимы.

Стоя под этим потоком весны, Екатерина Тимофеевна напряженно думала о том, как ей себя побороть, укротить, загнать в самый дальний угол души свое смятение, свою боязнь, свое растревоженное самолюбие. И она чувствовала, что слабеет в борьбе с самой собой.

– Господи! – сказала неверующая Екатерина Тимофеевна.

В середине мая Дуська провожала Екатерину Тимофеевну на вокзал.

– К моим зайди. От Алькиного дома наискосок через улицу. Гостинцев бы послать, да ты как-то вдруг… Матери вот десятку передай, пусть не обижается: к Троице сама соберусь. – И Дуська потянула из сумочки деньги, а с ними и платок, готовая, как видно, заплакать. – Ну, счастливо тебе, Катя!

– Спасибо, – сказала Екатерина Тимофеевна, – спасибо тебе. Вернусь, тогда…

Она хотела еще сказать, что им бы опять следовало дружить, не сторониться друг дружки. Она даже чувствовала себя в эти минуты виноватой, что тогда, восемь лет назад, легко отступила, не билась за Дуську до последнего… Но объяснять было уже некогда: вагон трогался.

Екатерина Тимофеевна села у окна.

…На рассвете паровоз окутал паром маленькую станцию. Вдоль путей била молодая, ясная трава. Прямо за станцией лежало поле, черное, перебуровленное плугами. Над ним кружились и неторопливо опускались грачи, слетая с черных мохнатых гнезд, свитых на березах вдоль большака.

Екатерину Тимофеевну подвез какой-то колхозник на порожней тележке. Она не без проворства заскочила на грядку: так ли еще, бывало, прыгала она к отцу на воз с травой!..

Из-под колес летела жирная, успевшая отойти на утреннем солнце земля. Тарахтела тележка, пахло конем, нагревшимся в беге. Поехали полем, потом зеленым яром, в котором стояла талая вода и с черного, мягкого дна тянулись тонкие нити трав. Потом поднялись на взгорок, весь в белых крапинках первых цветов, и глазам открылась даль, уже теплая, со всеми запахами поля, молодой ореховой засеки, с ворчанием разбухшего ключа, с белизной черемухи и мельканием стрижей. Впереди была деревня…

За каменной стеной

1

Когда Маня добралась до железнодорожного разъезда, была тихая черная ночь. Дождь, моросивший с вечера, уже прошел, но было очень влажно, туманно; каждый придорожный куст, овражек, ложбина полны темноты и сырости.

Оставив подводу у переезда, Маня взяла с телеги отсыревший ватник, пошла в станционное помещение.

– Не опоздает ночной?

– Три ноль-ноль, – сонно ответила дежурная.

Без пяти минут три Маня вышла на полотно. Поля вокруг из черных стали серо-голубыми, бескрайними. Над болотцем около насыпи лежало сырое, ватное облачко, словно наколотое на осоку.

Темная громада состава поплыла мимо. Паровозная гарь на минуту заглушила травяную свежесть, земляной холодок.

– Мама! Кидай мешки-то! Стоять не будет.

Тетка Агаша поставила на просмоленные шпалы тяжелый деревянный чемодан. Переждала, пока, засвистев и заскрежетав, прополз и ушел в белую даль ночной поезд.

– Доехала! – сказала она, словно с непривычки вдыхая ошеломляющую свежесть полей, облитых мелким ночным дождем. – И как это они там в Москве дышат?! Здравствуй, дочечка!

От станции до Лугова шесть верст полями. Дорога рыхлая, липкая; от колес летят в стороны комья чернозема, по спицам стегают высокий татарник и осот, обмытые дождиком.

– Ну, дела какие у вас в совхозе? – спросила тетка Агаша. – Небось еще с прополкой тюхаетесь? Директор-то новый как там командует?

У тетки Агаши сухая рука, и вот уж год, как определили ей пенсию. Раньше, когда в Лугове был еще колхоз, она кое-что работала: сторожила, ходила полоть, редить морковь, свеклу. Но и теперь, плохо привыкая к своему положению, тетка Агаша вмешивалась в совхозные дела, критиковала и ругалась с бригадирами и учетчиками, если что было неладно. Этой весной приехал в совхоз новый директор, а тетка Агаша перед ним тоже не утерпела, «выказала характер».

Накануне майских праздников перебирали картошку в овощехранилище, открывали ссыпные ямы.

– Иди-ка, иди сюда, милок! – позвала тетка Агаша, завидев приближающегося директора. – Сними-ка очки-то свои, глянь сюда!

Из ямы так и шибануло запахом прели, земляной духотой. Сверху картошка лежала осклизлая, а поглубже – белой кашей.