Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов

— Эли, а что теперь?

— Рубашку. — Он повыдвигал один за другим ящики нового тикового дерева комода. Вытащил рубашку.

— Эли, батистовую? С твидовым костюмом? — осведомилась она.

А он уже стоял на коленях перед шкафом.

— Где мои коричневые ботинки?

— Эли, что на тебя нашло? Поглядеть на тебя, так можно подумать, ты выполняешь какой-то долг.

— До чего ж ты проницательная.

— Эли, прекрати, поговори со мной. Прекрати, иначе я позвоню доктору Экману.

Эли скинул с ног ботинки.

— Где эта твоя коробка?

— Эли, ты что, хочешь, чтобы я родила прямо сейчас?

Эли сел на кровати. Поверх костюма он накинул зеленый твидовый пиджак и батистовую рубашку, под мышками зажал по ботинку. Он поднял руки, ботинки упали на пол. Затем одной рукой, подсобляя себе зубами, распустил галстук и присовокупил его к прежним трофеям.

— Нижнее белье, — сказал он. — Ему понадобится нижнее белье.

— Кому?

Он тем временем снимал носки.

Мириам опустилась на колени, помогла ему стянуть носок с левой ноги. И с носком в руке осела на пол.

— Эли, приляг. Ну, пожалуйста.

— Плаза 9-3103.

— Что-что?

— Телефон Экмана, — сказал он. — Чтобы тебе не надо было смотреть в справочник.

— Эли.

— У тебя омерзительно умильное — типа «тебе надо помочь» — выражение лица, и не уверяй меня, Мириам, что это не так.

— Не так.

— И я ничуть не перевозбудился, — сказал Эли.

— Эли, я знаю.

— В прошлый раз я засел в стенном шкафу, жевал свои шлепанцы. Вот что я делал.

— Знаю.

— А сейчас я ничего подобного не делаю. И никакой у меня не нервный срыв, так что, Мириам, не надо ничего измышлять.

— Ладно, — сказала Мириам. И поцеловала его ногу — она так и не выпустила ее из рук. Потом — смиренно — спросила: — Что же ты делаешь?

— Собираю одежду для того, в шляпе. И не спрашивай, Мириам, зачем. Не мешай мне.

— Только и всего? — спросила она.

— Только и всего.

— Ты не уходишь?

— Нет.

— Иногда мне кажется, ты не выдержишь, возьмешь и уйдешь.

— Чего не выдержу?

— Не знаю, Эли. Мало ли чего. Так случается всякий раз, когда у нас долгое время все хорошо, все ладится, и мы надеемся, что будем еще счастливее. Вот как сейчас. Похоже, ты думаешь, мы не заслуживаем счастья.

— С меня хватит, Мириам! Я отдам тому, в шляпе, новый костюм, ты не против? Чтобы он ходил по Вудентону, как все, ты не против?

— И Зуреф переедет?

— Мириам, я даже не знаю, примет ли он костюм! И зачем только ты заговорила о переезде!

— Эли, заговорила об этом не я. А все. Все этого хотят. Почему всем должно быть плохо из-за них. Эли, ведь и закон такой есть.

— Не рассказывай мне, что это за закон.

— Хорошо, миленький. Я принесу коробку.

— Я сам принесу. Где она?

— В подвале.

Поднявшись из подвала, он обнаружил, что на диване аккуратной стопкой сложены рубашка, галстук, ботинки, носки, нижнее белье, ремень и — старый серый фланелевый костюм. Жена, примостившаяся на краю дивана, смахивала на привязанный воздушный шар.

— Где зеленый костюм? — спросил он.

— Эли, это твой лучший костюм. Он тебе больше всего идет. Когда я думаю о тебе, Эли, я всегда представляю тебя в этом костюме.

— Достань его.

— Эли, это же «Брукс Бразерс». Он тебе очень нравится — ты сам говорил.

— Достань его.

— Но серый фланелевый гораздо практичнее.

— Достань его.

— Эли, ты всегда хватаешь через край. И в этом твоя беда. Ты ни в чем не знаешь меры. Вот так люди и губят себя.

— Я знаю меру, причем во всем. Вот в чем моя беда. Ты опять убрала костюм в шкаф?

Она кивнула, на глазах ее показались слезы.

— Но почему это должен быть именно твой костюм? И вправе ли ты брать такое решение на себя? Надо же и других спросить. — Больше не скрывая слез, она схватилась за живот. — Эли, у меня вот-вот начнутся роды. И это нам надо? — Она смахнула одежду на пол.

Эли извлек из шкафа зеленый костюм.

— Это не «Брукс Бразерс», а «Дж. Пресс», — сказал он, отвернув полу.

— Чтоб он подавился этим костюмом! — прорыдала Мириам.

Полчаса спустя коробка была запакована. Костюм, хоть он и обвязал коробку веревкой, отысканной в кухонном шкафчике, из нее вылезал. Заковыка была в том, что он слишком много туда напихал: и серый костюм, и зеленый костюм, а в придачу к батистовой рубашке еще и оксфордскую[93]. Так пусть у него будут два костюма! Пусть их будет три, четыре, лишь бы положить конец этому идиотизму! И шляпа — как же без нее! Господи, он чуть не забыл про шляпу. Перескакивая через две ступеньки, он взлетел наверх, стащил с верхней полки стенного шкафа шляпную коробку. Роняя на пол шляпы и оберточную бумагу, спустился вниз и там упаковал ту шляпу, в которой ходил сегодня. Затем посмотрел на жену — она распростерлась на полу перед камином. И в третий раз примерно за такое же количество минут сказала:

— Сейчас точно началось.

— Где?

— Прямо под его головкой — ощущение такое, как будто из живота выдавливают апельсин.

На этот раз он остановился и, вслушавшись в ее слова, был ошеломлен.

— Но тебе же еще две недели носить…

Он, Бог весть почему, рассчитывал, что она проносит еще не какие-нибудь две недели, а все девять месяцев. И поэтому заподозрил: жена симулирует схватки, чтобы он забыл про костюм. И тут же осудил себя за такие мысли. Господи, что же с ним творится! С тех самых пор, как началась эта история с Зурефом, он ведет себя с ней просто-таки по-свински — а ведь за всю беременность для нее сейчас самое тяжелое время. Он отдалился от нее, а, вот поди ж ты, все равно уверен — так и надо: иначе он не совладал бы с соблазном послушать ее нехитрые доводы и не осложнять себе жизнь. Ни за что бы не совладал — вот почему он изо всех сил воевал с ней. Но сейчас при мысли о том, как сокращается ее матка, об их ребенке, его затопила любовь. Он, однако, решил не подавать виду. При таком позиционном преимуществе она — как знать — могла выманить у него обещание не принимать близко к сердцу дела школы на горке.

Упаковав вещи во второй раз за вечер, Эли отвез жену в Вудентонскую больницу. Родить она не родила, но пролежала там всю ночь, и сначала у нее из живота как будто выдавливали апельсин, потом кегельный шар, потом баскетбольный мяч. А Эли сидел в приемном покое под ослепляющим, прямо-таки африканским светом флуоресцентных ламп в двенадцать рядов и сочинял письмо Зурефу.

Дорогой мистер Зуреф, вещи в этой коробке предназначены для джентльмена в шляпе. Что такое еще одна утрата в жизни, полной утрат? Но в жизни, не ведающей утрат, даже одна утрата — немыслима. Понимаете ли Вы, что я имею в виду? Я не какой-нибудь нацист и не смог бы лишить дома восемнадцать детей, которых, судя по всему, пугает и светлячок. Но если Вы хотите, чтобы у Вас был дом здесь, Вам следует принять наши предложения. Мир таков, каков он есть. Как сказали бы Вы: как есть, так оно и есть. Мы просим этого джентльмена одеться иначе — только и всего. Прилагаю два костюма, две рубашки, а также все, что понадобится сверх того, включая и новую шляпу. Когда ему понадобится заменить одежду, дайте мне знать.

Мы надеемся увидеть его в Вудентоне, равно как и надеемся на добрососедские отношения с Вудентонской ешивой.

Подписался, подсунул записку под оттопыривающуюся крышку коробки. Прошел к телефону в углу приемного покоя и набрал номер Теда Геллера.

— Алло.

— Шерли, это Эли.

— Эли, мы тебе всю ночь звонили. В окнах свет, а никто не отвечает. Мы подумали: уж не грабители ли.

— Мириам рожает.

— Дома? — сказала Шерли. — Ой, Эли, вот это блеск!

— Шерли, позови Теда, я хочу с ним поговорить.

Телефонная трубка трахнулась, чуть не оглушив его, на пол, послышались шаги, сопение, кашель, затем голос Теда:

— Мальчик или девочка?

— Пока ничего.

— Эли, ты сбил Шерли с панталыку. Она решила рожать нашего очередного дома.

— Отлично.

— Ничего лучше, чтобы сплотить семью, ты не мог придумать.

— Послушай, Тед, я договорился с Зурефом.

— Когда они уедут?

— Они не то чтобы уедут, Тедди. Но я договорился, и ты и знать не будешь, что они здесь.

— Этот тип одевается как за тысячу лет до наших дней, и я не буду знать? Приятель, о чем ты только думаешь?

— Он оденется иначе.

— Да, и как? В другие траурные одежки?

— Тед, Зуреф дал обещание. Когда он в следующий раз придет в город, он будет одет все равно как ты или я.

— Что? Эли, тут кто-то кого-то дурит.

Голос Эли взмыл.

— Раз он сказал, что переоденется, значит, переоденется.

— Эли, он так сказал? — спросил Тед.

— Сказал. — За эту выдумку он тут же поплатился головной болью.