Песня имен - Лебрехт Норман

7

Живой!

Дом, как Питер Стемп и описывал, темный и узкий, с тыльными пристройками под новые спальни. При всей скученности он отнюдь не выглядит тесным, коридор с лестницей не захламлены. Ароматы сложносочиненные; среди мириад человеческих эманаций учуять, что готовится на кухне, невозможно, но в целом результат не отталкивающий. Дому явно уютно и хорошо.

Мы с его хозяином делаем три шажка и оказываемся в перенаселенной мебелью гостиной, в углу которой стоит пианино, а две стены занимают тесно уставленные, застекленные книжные полки. Библиотека, навскидку, состоит сплошь из талмудических томов и комментариев к ним. На всех корешках — надписи на иврите, за исключением одной музыкальной полки, где в кожаных переплетах теснятся сборники его любимых произведений. Настоящий кабинет для религиозных штудий, и я чувствую себя хищником, который ввалился к Будде.

Довидл усаживает меня на высокоспинчатый стул возле того самого газового камина, который Питер разжигал по субботам. Зовет кого-то, предположительно жену: «Мамуля!» Все как всегда: он перехватил инициативу, а я болтаюсь сзади, в спутной струе.

— Что значит — ты меня ждал? — ледяным тоном интересуюсь я.

Он берет газету с несуразно огромного обеденного стола.

— Видишь, вот тут, в «Телеграф». — Показывает. — Моему бывшему шабес-гою, Питеру, вручена Симмондская премия. Я догадался, что ты узнал рубато и что Питер не сможет не проболтаться. Ты когда-нибудь видел подростка, который бы умел хранить секрет?

— Я умел, — буркаю я.

— Ты был другим, — соглашается Довидл. — Мы были другими… В общем, я понял, что ты поблизости, и подумал, что ты захочешь зайти, поэтому постарался сегодня быть дома. Обычно-то я допоздна веду занятия в ешиве.

Он произносит это так обыденно, словно других объяснений и не требуется.

В комнату входит женщина сильно за сорок, она лет на десять моложе Довидла, но не по возрасту согбенная, видимо, от многочисленных беременностей. Щеки в морщинах, губы в трещинах. Остального не разглядеть: лоб по брови упрятан, а глаза благочестиво отказываются вступать в контакт с моими. Муж ее, однако же, выглядит поразительно, неподдельно счастливым.

— Мамуля, — говорит Довидл, — это мистер Мартин Симмондс, его родители приютили меня в Лондоне во время войны.

— Рад познакомиться, миссис Рапо… Каценберг, — говорю я и протягиваю руку.

Мамуля стоит руки по швам. А, точно, ультраортодоксальные женщины избегают прикосновений к мужчинам и даже, в определенный период месяца, к собственным мужьям. Мое присутствие отмечается кивком самодельного чепца.

— Мы с мистером Симмондсом в детстве очень дружили, — искусно плетет ей Довидл. — Вместе росли, но потом потеряли друг друга из виду. Нам столько нужно наверстать. Принесешь нам выпить? Спасибо, мамуля.

Интересно, почему он не называет ее по имени? Ах да, ортодоксы приберегают имена для частного пользования, яростно ограждая свою любовь от любопытных ушей.

— Откуда эта фамилия, Каценберг? — спрашиваю я, когда его жена выходит.

— Криминальная кличка, — склабится Довидл. — А вообще, это фамилия мужа одной из моих двоюродных сестер, которая погибла в Майданеке. Ты ведь помнишь, мы чтим память мертвых, нарекая новорожденных их именами. Гитлер отнял у меня тридцать девять человек ближайшей родни — родителей, родных братьев и сестер, теть, дядьев, двоюродных. Господь благословил меня одиннадцатью ребятишками. Каждому я дал по три имени, но шесть родных все равно остались непоименованными: моя двоюродная сестра Фейге, ее муж Хаим Каценберг и четверо их детей. Случайно, словно по воле Божьей, я, когда сюда перебрался и должен был сменить имя, наобум назвался фамилией своей мужней сестры. Так что все обернулось к лучшему, ни одно имя не осталось неприкаянным.

— Разве что Рапопорт, — вворачиваю я.

Он невозмутимо пожимает плечами:

— Фамилия — это ерунда, — рассуждает он, нечаянно сам себе противореча. — Эта мерзость появилась только в восемнадцатом веке, когда гоям понадобилось отличать нас одного от другого, чтобы собирать налоги. Для евреев важны лишь имена. Они вместилище души.

Ладная девчушка лет шестнадцати или около того — черные волосы до плеч, черная юбка в пол — стучится и вносит поднос с кофе, печеньем, ликерами и сухофруктами.

— Моя дочь Бася-Бейла, — представляет ее Довидл. — Названа в честь моей малютки-сестры, которую я так и не увидел.

Девушка, недосягаемая возлюбленная Питера, застенчиво мне улыбается и, выхватив у отца из руки инжиринку, с хихиканьем убегает. Довидл наливает нам обоим кофе с коньяком и, прежде чем отхлебнуть, бормочет благодарственную молитву. Я, с непокрытой головой, бормочу «аминь».

— С технической точки зрения, — рассуждает он, — полагается сначала взять съестного, прочесть молитву, а потом уж пить, но мне так хотелось глотнуть коньяку и сказать лехаим в честь нашей встречи. Давненько мы не виделись. Ну, рассказывай: у тебя есть дети? Внуки? А фото с собой? Так славно видеть тебя снова после стольких лет.

Ну вот, он снова всем заправляет, не дает даже мне заслуженно возмутиться.

— Ради всего святого, — осаживаю его я, — нам есть что обсудить и поважнее.

— Не сегодня, — отвечает спокойно Довидл. — Всему свое время, по велению Господню. Сегодня мы снова будем братьями, будем радоваться успехам друг друга. А завтра я все тебе объясню.

— Откуда мне знать, вдруг тебя завтра здесь не окажется? — возражаю я.

— Посмотри на меня, — усмехается он, — мне шестьдесят один год, я грузный старый дед, у меня дюжина ртов и машина, которая разваливается каждые сто километров. И куда я, по-твоему, денусь?

Он не утратил ни грана своей неотразимости и убедительности. Поверить я ему больше никогда не поверю, но доводы и впрямь железные, так что ничего не попишешь: я уступаю. И следующие несколько часов мы мило, избегая острых углов, обмениваемся семейным вздором, а в комнату то и дело вторгаются дети и внуки: то поставят на поднос новое угощение, то заберут пустую посуду. Молодые люди щеголяют подкрученными пейсами и блестящими капотами. На женщинах домашние халаты и платки. Тарарам беспрерывный: двери хлопают, дети орут, то воду спустят, то кто-нибудь запоет — и все равно над домом, в отличие от моего, витает покой, дух всеобщего довольства и житейской деловитости.

Верхний этаж, объясняет Довидл, он отделил и отдал под квартиру своей старшей дочери Песе и ее мужу, студенту ешивы, которому обязался помогать в течение пяти лет. У них уже трое детей — «последние три из моих имен», улыбается он, — и на подходе четвертый.

Его отпрыски осторожно обо мне любопытничают.

— Из дер хошувдике гаст э ид? — подает голос один из малышей, то есть на обиходном идише: «Этот важный гость — еврей?»

С нашей с Питером Стемпом точки зрения, бесспорно. Но здесь, в доме ревностных иудеев, простоволосый я, наверное, кажусь всему этому выводку каким-нибудь заезжим мормоном. Довидл успокаивает их, объясняя, что в душе я еврей и что моя семья в страшные годы войны спасла ему жизнь. Они снова на меня вытаращиваются, уже как на музейный экспонат, и шепчутся друг с другом, прикрывая рты ладошками. Паренек из старших заводит на зачаточном английском со мной вежливую светскую беседу: «Как добрались?», «Где остановились?», «Довольны ли гостиницей?».

Довидл с улыбкой любуется потомством.

— Праведник, — говорю я, чтобы сделать ему приятное, — цветет как пальма, возвышается подобно кедру на Ливане[76].

— Plantati in domo Domini, — отвечает он на почти-что-Вульгате, памятной со времен уроков у отца Джеффри, — in atriis Dei nostril florebunt. Насажденные в доме Господнем, они цветут во дворах Бога нашего.

— Они и в старости плодовиты, — подхватываю я, кивая на его обильное потомство, — сочны и свежи.

— Лехагид ки йошор Адоной, — на ешивном иврите вклинивается сын-подросток. — Цури велой авлосо бой.