Пэт Конрой - Пляжная музыка

— Конечно, как всегда, я виновата.

— Из одинокого волка никогда не выйдет хорошего солдата, — заметил генерал. — Такие люди опасны для армии. Они не могут подавить свое эго на благо коллектива.

— Совсем как ты, дорогой, — бросила Селестина. — Когда разговор заходит о семье.

— Ты никогда не понимала военных.

— Я слишком хорошо их понимала, — рассмеялась Селестина.

— Четырнадцать лет я считал, что мой сын мертв, — произнес генерал и, повернувшись ко мне, добавил: — И что, по-твоему, я должен был чувствовать?

— Радость, — предположил я.

— Я уже оповестил соответствующие органы, — заявил генерал.

— Что ты им сказал? — осведомилась Селестина.

— Я сообщил им название церкви, в которой были сделаны снимки. И дал понять, что, возможно, он совершил преступление. У меня к тебе много вопросов, Джек.

— Вот только ответов у меня мало, генерал, — отозвался я.

— Насколько я понимаю, ты уничтожил эти письма? — спросил он.

— Лишь мои записки к Ледар Энсли, — сказал я.

— Передай ей, что я хотела бы с ней увидеться, — вмешалась в разговор Селестина. — Слышала, что она сейчас в городе.

— Джек, — обратился ко мне генерал, — я мог бы приказать арестовать тебя за укрывательство беглого преступника.

— Разумеется, могли бы, — ответил я. — Правда, в преступлении никого не обвиняли. А преступник, которого вы подозреваете, похоже, мертв.

— Так ты отрицаешь, что на этих фотографиях мой сын? — спросил генерал.

— В Италии я общаюсь только с теми исповедниками, которые говорят по-английски, — ответил я.

— Но это же Джордан? — продолжал настаивать на своем генерал, но голос его предательски дрожал.

— Ничего не могу сказать, — пожал я плечами.

— Или просто не хочешь, — нахмурился он. — Селестина?

— Дорогой, я понятия не имею, о чем ты толкуешь! — воскликнула она.

— Все эти поездки в Италию. Я думал, ты моталась туда из любви к искусству, — произнес генерал.

— Искусство — всегда одна из целей поездки, — отозвалась Селестина.

— Ненавижу музеи, — повернулся ко мне генерал Эллиот. — Там-то она и встречалась с Джорданом. Теперь мне все ясно.

Я вгляделся в лицо генерала и на мгновение даже пожалел этого эмоционально ограниченного, натянутого как струна человека. Рот тонкий, словно лезвие ножа. Коренастый, крепко сбитый. Глаза почти семидесятилетнего человека горели голубым пламенем, приводящим в ужас мужчин и чарующим женщин. Люди всегда боялись Ремберта Эллиота, и генерал был этим весьма доволен. В военное время Америка остро нуждается именно в таких людях, но, подписав мирный договор, не знает, куда их девать.

Как и другие мужчины, посвятившие себя искусству уничтожения вражеских солдат, Ремберт Эллиот оказался отвратительным мужем и отцом. К жене он относился как к адъютанту, пришедшему с плохим известием. Джордан воспитывался на поцелуях матери и тумаках отца.

Генерал тяжело поднялся и снова взял в руки фотографии.

— Этот священник… Он что же, мой сын? — поинтересовался он у меня.

— Откуда мне знать? — ответил я. — Это мой исповедник. Вам следовало бы почаще ходить в церковь, генерал. Тогда увидели бы маленький экран, отделяющий священника от несчастного грешника. Эта преграда не дает им ясно увидеть друг друга.

— Так ты утверждаешь, что это не мой сын? — настаивал генерал.

— Это мой исповедник, — повторил я. — Ни один суд не сможет заставить исповедника свидетельствовать против меня, и наоборот.

— Думаю, что это все же мой сын.

— Замечательно! Примите мои поздравления. Наконец-то вы вместе. Разве вам не нравится такой счастливый конец?

Селестина подошла к мужу и заглянула ему в глаза:

— Это Джордан. Каждый раз, когда мы ездили в Рим, я встречалась с ним, а тебе говорила, что хожу по магазинам.

— Лгунья, лгунья, — прошептал генерал.

— Нет, дорогой, — тихо произнесла Селестина. — Мать, мать.

— А ты, стало быть, выступал в роли курьера, — повернулся ко мне генерал.

— Можно и так сказать, — ответил я.

— Я растил из него морского пехотинца, — с горечью обронил генерал.

— По мне, такое воспитание больше смахивает на Архипелаг ГУЛАГ, — заметил я.

— Джордан достиг совершеннолетия в шестидесятые, — произнес он. — И это его погубило. Откуда вам знать о верности и патриотизме или о моральных ценностях и этике!

— Спросите лучше, что мы знаем о насилии над детьми, — возмутился я.

— Ваше поколение — поколение лжецов и трусов. Вы пренебрегли своим долгом перед отечеством, когда Америка в вас нуждалась.

— Вчера у меня был такой же глупый разговор с Кэйперсом Миддлтоном, — сказал я. — Позвольте мне подвести итог: плохая война, развязанная плохими политиками, под руководством плохих генералов. Жизни пятидесяти тысяч человек спущены в сортир просто так.

— Свобода — достаточная причина для того, чтобы умереть.

— Вьетнама или Америки? — поинтересовался я.

— Обеих стран, — ответил он.

Я подошел к Селестине и обнял ее.

— Он теперь в другом монастыре, в другой части Рима. Он в безопасности, — шепнул я ей. — Мне очень жаль, что пришлось уничтожить его письма. — И с этими словами я покинул их дом.

Я уже садился в материнский автомобиль, когда в дверях появился генерал Эллиот и окликнул меня.

— Да, генерал.

— Я хочу увидеть своего сына, — произнес он.

— Я передам ему, генерал. Ведь раньше у него не было отца. Возможно, он обрадуется.

— Ты поможешь мне устроить встречу? — спросил генерал.

— Нет.

— Могу я узнать почему?

— Я вам не доверяю, генерал.

— Что, по-твоему, я должен делать? — поинтересовался он.

— Ждать, — ответил я.

— А ты не думаешь, что человек может измениться? — спросил он.

Я взглянул на этого вояку с прямой спиной и сказал:

— Нет, не думаю.

— Замечательно! — воскликнул генерал. — И я тоже.

На крыльцо выбежала Селестина:

— Джек, быстро езжай в больницу. Звонил Ти. Твоя мать вышла из комы.

Все мои братья, за исключением Джона Хардина, ждали меня на улице, возле главного входа в больницу. Я выпрыгнул из автомобиля и сразу же попал в их объятия.

— Мама! — заорал Ти. — Она сделала это!

— Она что, такая крутая или как? — спросил Дюпри.

— Чтобы свалить нашу старушку, нужно что-то посильнее рака, — отозвался Даллас.

— Мне все кажется, что она притворялась, — заметил Ти. — Наверное, хотела, чтобы я почувствовал себя виноватым.

— У мамы куда более важные задачи. Очень ей нужно тебя наказывать! — шутливо похлопал брата по плечу Дюпри.

— Ага, какие же? — удивленно поднял брови Ти.

— Ага, и какие же? — поддержал его Даллас.

— Ее видел пока только доктор Питтс. Он решил, что лучше всего, если первым пойдешь к ней ты, Джек, — сказал Дюпри.

— Мама. Мама, — повторил я.

Мы опять заорали, а Ти ухватил меня за руку, как когда-то, когда был малышом, а я для него — самым большим и добрым братом во всем мире.

Сестры уже перевели Люси из палаты интенсивной терапии, и семья собралась в другой, более радостной комнате для посетителей.

Все мы находились в состоянии эйфории, и даже у обычно сдержанного отца Джуда на лице было написано облегчение. Мы окружили доктора Питтса и просили повторить то, что сказал ему врач. Температура у мамы понизилась, давление стабилизировалось, и она постепенно приходила в себя. При этом сообщении мы почувствовали себя как заключенные, узнавшие об амнистии. Мы так долго находились в состоянии нервного напряжения, что теперешний восторг казался нам каким-то странным, диким чувством.

— Джек, почему вы не идете к вашей матери? — спросил меня доктор Питтс.

— Расскажи ей пару шуток, — посоветовал Ти. — Смех от души — вот что ей сейчас нужно.

— Сомневаюсь, — отрезал доктор Питтс.

— Наш Ти никогда особо не отличался умом и сообразительностью, — заметил Даллас.

Они все еще продолжали болтать, когда я оставил их и пошел в палату матери.

Глаза ее были закрыты, но лицо по-прежнему удивительно красиво для пятидесятивосьмилетней женщины. Я с ней пять лет не говорил, и мысль об этом больно отозвалась в сердце, когда я приблизился к ее кровати. В Рим я уехал, спасая свою жизнь, и даже не задумывался о жестокости своего поступка по отношению к другим людям. Мать открыла глаза, и меня снова поразило, какие они же невероятно голубые. Люси, бесспорно, была самой обворожительной, противоречивой и опасной женщиной, которую я когда-либо встречал. Она утверждала, что знает о мужчинах все, и я ей верил. У нее были удивительные способности к описаниям — живым и тонким, а еще потрясающее воображение, не знающее границ. Она от природы была лгуньей, да и не считала честность особой добродетелью. Она могла войти в комнату, полную мужчин, и расшевелить их быстрее, чем если бы туда бросили гремучую змею. Такой сексуальной женщины я в жизни не встречал. Нам с братьями выпала нелегкая участь быть сыновьями самой сексапильной и кокетливой женщины в городе. Мать никогда не считала брак чем-то незыблемым. И хвасталась, что таких, как она, единицы.