Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Спятил! У меня леденец, что я, дурак — камни жрать!

— Да, да, шалунишка, зубы можешь сломать!

— Чей же тогда?

И коварным был повеса...

Они собирали хворост... «Вам не... вы не...» — начал и осекся; издали временами доносился хохот, дико ржал Кумео. «Нелепо начал... — расстроился Доменико. — На­до бы иначе...» Анна-Мария подбирала сушняк, стара­тельно складывала в кучу. С непривычки даже от этих малых усилий зарделась, а Доменико после реки проби­рала легкая дрожь... Что-то надо сказать... Искал слова. Сказать? Не сказать? Но что сказать — не знал. Нет, сам бы ничего не сумел, кто-то должен был выручить, но кто бы выручил в лесу...

— Вам жарко?

— Немного...

— Я сейчас...

Подбежал к родной ему реке, осторожно зачерпнул горстями воду и бережно принес девушке: «Если желае­те, освежитесь немного...» Анна-Мария смотрела так простодушно, наивно, и у Доменико снова сжалось серд­це и ком подступил к горлу — так любил ее... И она тоже сложила ладони, он перелил в них воду, всю до капли. Анна-Мария смочила лоб и щеки, провела влажной ру­кой по шее, освежилась. Закрыла глаза, подставила лицо солнцу и, казалось, слушала его — с той же улыбкой, сла­бой, неясной. Самое время было сказать сейчас, в этот миг, но что, что... Доменико, скиталец, призывал кого-то на помощь безмолвно... И не знал — кого позвать, кто выручит... Тулио? Ах нет, слишком лукавый. Дуилио? Нет, не желал Доменико потока напыщенных слов. Алек­сандро? Но ведь с ним не считались. Цилио? Нет уж — лицемерный, фальшивый... Кто же подскажет...

Солнце сушило влажное лицо Анны-Марии, и Доме­нико заметил на щеках ее слабую россыпь веснушек и, хотя любил в ней, чистой, не женщину, а что-то иное, не­постижимое, что-то возвышенное, все же невольно поду­мал при виде веснушек: «Наверно, того же цвета соски у тебя, Анна-Мария». Только подумал, а Анна-Мария раскрыла глаза, посмотрела со страхом, еще немно­го — и все бы погибло: так смотрела на него... Что же сказать ей?.. Кто поможет... Был кто-то, любивший его... Чувствовал, ничего не сказать — нельзя, но и сказать ей тут, вот так вероломно заведенной сюда, — тоже невоз­можно. И вспомнил! Отец, да, отец! Помоги отец, помо­ги... И девушка чувствовала — что-то хочет сказать Доме­нико, но понимала — оскорбит, если скажет сейчас, наедине; а он, а он, скиталец, молил: «Помоги, отец, по­моги, подскажи». И чудо случилось. «Тулио, Тулио-о-о! — закричал Доменико. — Скорее сюда, и ты, Цилио, сеньор Джулио, Кумео, Кончетина, дядя Александро, Сильвия, Винсенте, все, все идите сюда, скорей!» Первым, запыхавшись, примчался Тулио, за ним Цилио, Александро, сбежались все. «Не змея ль укусила?» — встревожилась, позже всех прибежав, Кончетина, а Доме­нико пал на колени, обнял Анну-Марию за ноги, припал щекой к коленам и вскричал: «Люблю эту девушку!»

Анна-Мария опустила руку ему на плечо, подняла, долго смотрела в глаза, замершему, окаменевшему, и внезапно поцеловала скитальца в щеку...

Просто произошло все.

ЛЕТНИЕ ИГРЫ

— На какой день назначим? — вопросил общество Дуилио. — Не провести ли завтра — погодные условия благоприятствуют летним играм... Перестань, Уго.

Юный безумец упрямо грозил поглощенному соб­ственным красноречием Дуилио: «Красная кровь на зе­леной траве...» А тот разглагольствовал:

— Однако полагаю, что послезавтра предпочтитель­ней всего, пусть радуют всех звенящий смех девушек и сияющие улыбки юношей.

— Да, пожалуй, послезавтра! Истинно разумное ре­шение, — молвил Винсенте, застегнувший воротничок.

— Закаливание тела — средство бесперебойного снаб­жения мозга все новыми и новыми жизненными сила­ми, — отметил Дуилио, такой, каким был. — А это по­истине хорошо. Великолепная была свадьба!

— Да, да!

— Еще бы!

— Что за вино! А поросята!

— А куда делся тот человек?

— Кто? Беззубый? Переехал куда-то.

— И оставил их одних в кирпичном доме? Почему он у них некрашеный? Теперь-то покрасят, верно... в ро­зовый цвет. Денег у Доменико навалом.

— Нет, не в деньгах дело... Деньги и у них были, не хотели красить.

— А нервы ему понадобятся будь здоров — день и ночь слушать ее игру.

— Не до игры будет, сами понимаете — молодой муж...

— Прямо в глотку всажу тебе, Дуилио, в кадык твой, что ходуном ходит, когда ешь, — говорил Уго, и в глазах его извивались давние их обитатели — серо-зеленые рыб­ки. — Разговаривай тогда с дырявым горлом.

— Перестань, Уго, перестань, уймись, — вразумлял мальчика Дуилио. — Не надоело?

— Какой смысл устраивать игры, — не без горечи ска­зал Цилио. — Все равно Джузеппе всегда будет первым, всех обставит.

— Нет, Цилио, нет, при продуктивной деятельности ума всегда возможно найти остроумный выход из любой ситуации, необходимо лишь напрячь ум... Вот, извольте давайте не засчитывать победы Джузеппе, не принимать их во внимание.

— В порошок нас сотрет!

— А мы тайком, между собой, не скажем ему, что не признаем его побед.

— Хвала тебе, Дуилио!

— Не человек, а мозг сплошной!

— Ум, ум из него прет...

— В эту умную голову и всажу нож, — упрямо шептал обозленный Уго.

— Уймите, наконец, отрока! С ума меня свел!

— Хотя б Доменико появился, мигом смоется.

— Доменико? Да, верно, Уго боится его. А по­чему?

Анна-Мария спала на широкой тахте, свернувшись клубочком, укрывшись тонкой простыней, — в распахну­тое окно веяло летним теплом. Двумя маленькими волнами выгибались плечо и бедро. Как менялась во сне — уносилась в далекую даль, терялась там где-то, так странно менялась, игрой изнуренная, изведенная — обре­тала, казалось, покой. Беспомощно слабая, всегда под­властная звукам далеким, едва засыпала — распускалась отрадно, разгорался как будто тлевший в ней огонек, и на лице проступала улыбка, беспечная, счастьем мер­цавшая, и ревность терзала Доменико — кому-то друго­му улыбалась жена его. Вдвоем они жили, одни они бы­ли в кирпичном некрашеном доме, и все же кто-то еще находился там постоянно, незримо, кто-то другой. Играя, с тем — другим — была Анна-Мария, а когда не играла, к нему же стремилась... Спала сейчас Анна-Мария и плавно блуждала где-то вдали, в лиловых покоях беззаботного сна...

— Или в спину, Дуилио, под лопатку всажу, со спины ближе к сердцу.

— Почем ты знаешь, пацан? — удивился Дуилио, но тут же поправился: — Откуда у этого отрока столь узко­специальные познания?..

— Цыц! — оборвал его Александро.

— Завидуешь, Александро? Завидуешь моей отточен­ной речи! И потому обрываешь мои словесные достиже­ния, обусловленные, с одной стороны, и тем...

— Цыц!

— Убью! Пустите, убью! На «цыц» перешел, слова не удостаивает, до чего обнаглел! Пустите, искромсаю его миланским кинжалом! На куски, на куски изрежу!

— Ты с ума сошел, Дуилио! — всполошилась тетушка Ариадна, хватаясь за сердце. — Совсем как полоумок Уго грозишься!

Смешной и жалкой казалась Анна-Мария, занимаясь стряпней... Мучилась с луком, жгуче слезились глаза и, тщетно пытаясь найти в огромном пучке зелени рехан, виновато взглянула на Доменико, и он, взяв корзину, по­мчался к Артуро, а возвратившись, опешил — Анна-Ма­рия играла, играла волшебница, совсем чужая ему и да­лекая, повелителем звуков ввысь вознесенная, всем ода­ренная, — все он даровал ей, своей владычице: море во мраке зловещем — буйное, ярое, утро росистое, чистое, душу мятежную птицы, и главное — тайны извечные. Играла женщина, чужая, далекая, словно туманом сокрытая, владычица звуков — неукротимых и укрощенных, непокорных и усмиренных; играла женщина, повелева­ла — там, в своем мире, неведомом мире, как смело сту­пала, уверенно, твердо, вольно летала, всемогущая, недо­ступная, как умела скорбеть, на земле трепыхаться и разом вдруг взвиться, в высь устремиться, в беспре­дельную высь, чтобы с той высоты озирать бренный мир!.. Снежные горы, и снежным обвалом в морскую пу­чину рушилась радость!.. И уже из глубин водяная взды­малась громада, и в грозном величии возносилась под самое небо — исполинским цветком — и это она, Анна-Мария... Что за силу таили ее нежные пальцы — могуче когтили блестящие клавиши, грифом, крылами взмахнув­шим, налетали на струны, щипали и били смычком, как хлыстом, — неужто она была слабой, бессильной... И вдруг — поразительно! — становилась мягкой и неж­ной, и невинный младенец сопел уже в комнате, и ребе­нок носился в граве... И голос былинки, самый блеклый из звуков, едва уловимый, невнятный — выпрямлялась, ка­залось, травинка, зазябшая, грелась, тянулась на солн­це, — о тепло, благодать, благодатное солнце, свет и воз­дух, счастье безмерное... Безгрешные стойкие травы... Полный колодец, до краев переполненный, и луна на по­верхности — привычная, давняя... И в огромной мрачной пещере звуки шагов — бьются о замшелые стены, об осклизлые камни, и страх одноглазый — еще до ро­жденья... и чье-то рыданье, бессильно, в отчаянье уро­нившего голову нам на плечо, равнодушное, а он, упорный, несокрушимый, — где-то вдали, дожидается преданно, но кто он, откуда, или — она?.. Сколько мам, матерей существует на свете, а она — снова плачет, и снова солнце и свет, снова счастье — воздух, вода и со­сновая роща, чудесно, — и ленивая дрема, эта милость безбрежная, нежная, как младенца ступня, все это — зву­ки, звук и улыбка... Играла женщина, красивая женщина, чужая, всем своим существом другому отдавшись, друго­му, и хорошо, что растерянный странник со спины ее ви­дел... Но мы, я и вы, двое бродяг, которых в Краса-горо­де назвали негодниками; мы-то ведь знаем, на кого взирала сомкнувшая веки, кому улыбалась волшебнопалая... Возмущенный, Доменико швырнул с до­сады корзину, и Анна-Мария, вздрогнув от глухого уда­ра, обернулась испуганно, а красное сочное яблоко катилось по полу в дальний угол, простое яблоко...