Владимир Романовский - Богатая белая стерва

— Ого! Подожди-ка. Что ты имеешь в виду? Ты со мной больше не работаешь?

— Я не могу, после того, что ты сделал. Ты что, шутишь? — она горько рассмеялась. — Ты — человек, который оскорбляет живые легенды. Извини, я не могу — я бы потеряла репутацию, а репутация в моем деле — главное.

Он вздохнул.

— Дебз, — сказал он. — Слушай. Мне очень жаль.

— Не нужно передо мной извиняться. Поздно.

— Я не извиняюсь. Мне тебя жаль. Не хотел бы я быть на твоем месте.

— Ага. Почему же, мистер Умник?

— Бессмысленно. Мне бы не хотелось тратить время на бессмысленность.

— То, что я делаю — бессмысленно?

— Конечно. Ты ищешь — кого? Писателя, драматурга, поэта? Гения? И ты ждешь, что гений будет — что? Вежлив? Счастлив всем, что ему дают? Будет заискивать? Будет выслуживаться? Ходить по линии на цыпочках? Ха. Не понимаешь? Этого не будет. Никогда. Неужто так сложно понять, что драматический талант и послушный кретинизм — вещи взаимоисключающие?

— Тебе пора повзрослеть, Джульен, — сказала она.

Он пожал плечами. Взял со стола манускрипт. Вышел.

Я проверил сообщения на автоответчике за последнюю неделю. И нашел! Я собирался провести остаток дней моих в утонченной муке, но вот оно:

Юджин, очень сожалею о вчерашней ночи. Этого не должно было быть. Нам нельзя больше видеться — никогда. Мне очень жаль. Я… Я хотела бы извиниться перед тобой за все. До свидания.

Биииип. Что-то меня удержало от перематывания и прослушивания снова. Следующее сообщение было от телефонной компании, специализирующейся на междугородных разговорах. Компания предлагала захватывающе низкие расценки. Затем снова Санди:

Юджин, мне кажется, нам нужно по крайней мере поговорить… э… в последний раз. Позвони мне… Э…

Она дала мне телефон. Ее сотовый.

Я залпом выпил стакан воды и набрал номер. Она сразу взяла трубку.

Я сказал — Привет, это я.

Она бормотала, запиналась, поправлялась, и дважды чуть не положила трубку, но все-таки мы договорились встретиться в маленьком кафе в СоХо ровно через час и тридцать минут. Меня качнуло. Я поймал баланс, помылся, оделся, разделся, побрился, снова помылся, снова оделся, и выбежал на улицу.

Преимущество фешенебельных опозданий — можно стоять где-нибудь, на безопасном расстоянии, и наблюдать за теми, кого ты в данный момент злишь отсутствием пунктуальности.

Кассандра нервничала. Я не сразу ее увидел. Сперва я подумал, что она вошла внутрь кафе, либо передумала и решила не появляться. Но вот она сидит — у столика на тротуаре, одного из трех. Был теплый майский день. На ней была темного цвета блузка, белый пиджак, белые брюки, белые сандалии, и пара больших солнечных очков — в этом заключалась ее идея незаметности. Сердце у меня лупило бешено. Моя уверенность пропала начисто. Я заметил, что у меня стоит, только когда я наконец отделился от стены, на которую опирался. Я перешел улицу по диагонали, рука в кармане.

Я сказал глупо — Привет.

Она сказала — О, привет.

Я сел. Говорить было нечего, предлагать я ей ничего не мог, надеяться — не на что. Я осознал с ужасной, совершенной ясностью, что все, чего я хочу в этот момент, день, год — в этой жизни вообще — это прижать ее к груди и медленно засунуть в нее член до отказа. Правильные слова не приходили в голову. Неправильных тоже не было. Я молчал.

Хочешь кофе?

Последний раз, когда я отказался от кофе, мне было, наверное, лет девять.

Я сказал — Да, здесь делают хороший каппуччино, и иногда даже не забывают, что шоколадной пудрой сверху его присыпать не надо — если им сказать раза два.

Она сказала — Хорошо, давай выпьем каппучино без шоколадной пудры сверху.

Нормально, а только кафе это не было одним из тех, где официанты подпрыгивают и делают пируэты, когда посетитель щелкнул пальцами. Кассандра махала и махала официантке, а ее игнорировали. Она строго посмотрела в направлении официантки. Никакого эффекта. Она повернула лицо ко мне. Несмотря на солнечные очки, я видел, что она растеряна. Она снова помахала. Официантка помахала в ответ и продолжала похотливый разговор с менеджером. Я хихикнул. Это слегка испугало Кассандру. Она сняла солнечные очки.

Она говорит — А в чем дело?

Я сказал — Официантке мало платят. Она делит паршивую, кишащую крысами дыру в Уильямсбурге с другой желающей играть на Бродвее особой и мечтает о лихом принце среднего возраста, въезжающем в ее спальню на белом непахнущем скакуне. Принц застрял в Южной Каролине. На станции кончились не пахнущие лошади.

Она сказала — Тебе, кажется, нравятся лошади.

Я сказал — Не думаю, что я один такой.

Она некоторое время размышляла над этим вопросом и в конце концов сказала — Мне очень жаль, Юджин. Жаль, что все это случилось. Жаль, что я позволила событиям выйти из под контроля. Я виновата, я должна была понимать. Ты взрослый, и ты понимаешь.

Я едва ее слышал. Дамы и господа, не судите меня поспешно. Вот она была, передо мной, рукой можно достать — желанная, невероятно притягательная, по виду совершено доступная. А у меня африканский темперамент. Вы понимаете, что происходило.

Она сказала — Просто забудем это. Забудем все, что случилось.

Она снова надела солнечные очки.

Я сказал — Санди.

Не называй меня так!

Подожди. Дай мне минуту, чтобы собраться с мыслями.

Она посмотрела на небо.

Я сказал — Просто выслушай меня. Я сделаю все, что ты потребуешь. Если не хочешь, чтобы нас видели вместе — прекрасно. Если не хочешь, чтобы кто-нибудь знал о наших отношениях… о нашем романе, что ж, ничего плохого в этом нет. Я не намерен делать твою жизнь неудобной — ни в коем случае. Но не разрывай связь до того, как мы завершим то, что начали — поскольку это похоже на шедевр.

Все еще глядя на небо, но не в состоянии владеть собой, она сказала с чувством — Пошел ты на [непеч. ], Джин.

Слеза выкатилась у нее из-под очков и побежала вниз по щеке.

Я сказал — Я был слегка пьян, а ты была совсем пьяна. То, что мы испытали, было просто тенью, едва заметным подобием того, что может быть. Так, а ну заткнись, хорошо? Мне не нужны твои дурацкие деньги, и уж точно не нужны твои так называемые друзья, и мне плевать на твое так называемое положение в так называемом обществе. Ты все перепутала, Санди. Понимаешь? Я не рассматриваю тебя, как сексуальную победу. В том, что мы с тобой сделали, не было ничего неправильного. Чего ты боишься? Сплетен? Их не будет. Боишься влюбиться? Если такое случится — что под большим сомнением — мы все равно можем держать наши отношения в секрете. Боишься, что я тебя использую? Было бы неплохо, если бы ты вспомнила, кто кого соблазнил. Не хочешь, чтобы Уайтфилд узнал? Он не узнает. Мне совершенно не нужно еще раз с ним встречаться.

Она сказала умоляюще — Дело не в этом, Джин.

Я сказал — Хорошо, пусть — между нами три преграды — класс, возраст, и раса. Ни одна из этих преград не является ни серьезной, ни важной. Мы не делаем ничего… э… предосудительного ни с какой точки зрения. Мы не нарушаем закон. Мы не нарушаем заповедь. Мы оба взрослые. Я не женат, ты не замужем. Я ни с кем не живу, ты ни с кем не живешь. Санди, не отбрасывай хорошее просто потому, что ты боишься непредсказуемых последствий. Опасность, что в тебя попадет шальной метеорит — больше, чем опасность, что я буду нескромен с кем-то в разговоре против твоей воли.

С удивлением она сказала — Знаешь… Странная вещь — на меня действует не то, что ты говоришь, в конце концов, если подумать, то, что ты говоришь — псевдо-философская [непеч. ], и только. На меня действует звук твоего дурацкого голоса. Очень убедительный тембр. Девушка слушает и тает. Но я умнее, чем тебе кажется, Джин, дорогой мой. Не выйдет. Ничего не выйдет.

Я снова искал, что бы такое сказать, нужное. Я был в отчаянии.

Я сказал — Э… Слушай… Подумай, Санди. Никто тебя не оценит, как я. Никто — ни молодой, ни старый, ни черный, ни белый, ни бедный, ни богатый — никогда больше не будет целовать каждый квадратный дюйм твоей кожи, никто часами напролет, не в силах оторваться, не будет ласкать тебе ключицу, грудь, живот, пах, [непеч. ], бедра, колени, икры, пятки и подъем. Такого не было в прошлом — и не будет в будущем. Никто не войдет в тебя очень, очень медленно сзади, слегка прикусив зубами твой локоть. Никто не будет так же нежен, как я. Никто не поведет языком по каждому позвонку…

Она закричала — Не смей! Молчи!

Несколько прохожих обернулись, вместо того, чтобы заниматься своими собственными тупыми делами.

Она сказала — Вот ведь ты [непеч. ] сволочь.

Возвышаясь над Санди и глядя понимающе на меня, официантка сказала весело и чуть презрительно — Привет, ребята, что желаете?

Был один из тех дней (как я вдруг осознал), когда все идет так, как нужно, и ничего плохого произойти не может. Кофе был замечательный. Я пил родниковую воду из пластиковой бутылки. В какой-то момент я вскочил, убежал за угол и купил в одном из необычных и великолепных деликатесных заведений СоХо почти все цветы, которые у них были, истратив одну из двух стадолларовых купюр, одолженных мне давеча Джульеном. Бегом вернулся я обратно, неся охапку — красных роз, чайных роз, гвоздик, лилий, тюльпанов, и несколько видов, чьих названий я не знал, просто они показались мне дико красивыми. Я бросил этот ворох цветов на столик и, вытащив одну персиковую розу и присев на корточки возле стула Санди, поднес цветок к ее лицу, провел лепестком по носу и щеке. Губами я прижался к ее виску. Бедная Санди, она обхватила руками мою шею и, сжав одной рукой ее талию, я стащил ее со стула и приподнял над землей. Очень удачно как раз напротив нашего столика остановилось такси. Прижимая Санди к груди, я шагнул вбок, бросил розу, и открыл заднюю дверь. Я опустил Санди на сидение — ее хрупкие женственные ноги и чарующие колени вместе, подошвы касаются земли. Я вытащил десятку из заднего кармана и подложил ее под мою чашку с недопитым кофе. Я прихватил столько цветов, сколько смог сгрести одним движением. Испуганная Санди шмыгнула внутрь такси. Я последовал за ней, бросил цветы на пол и на сидение, и захлопнул дверь. С четырьмя двадцатками в одной руке я сунул голову в отверстие в прозрачном перекрытии, отделяющем водителя от часто опасных пассажиров и сказал — Джерзи Сити, езжай по Холланд Тоннелю, и если попадешь в пробку, не волнуйся. Не обращай внимание на то, что происходит на заднем сидении.