Георгий Садовников - Большая перемена (сборник)

Артисты стали её утешать: не бойтесь, мы вас не подведём, всё будет нормалёк. Она жалобно отвечала.

— Я в вас не сомневаюсь, и я собиралась сказать: какие вы славные, умные, трудолюбивые. А теперь не смогу. И как же я буду подсказывать вам, таким-то голосом? Кто-нибудь из вас обязательно собьётся, забудет слова. — И тут ей на глаза попался я, она с жаром воскликнула, если её сипение можно было трактовать этаким образом: — Нестор Петрович, вся надежда на вас!

Вот он и возник «на всякий случай»!

Так и я обзавёлся собственной ролью, как и Фигаро, был и там, был и здесь: сначала вышел на сцену, представил наш спектакль, даже увлёкся, течение меня потащило в историю театра, в античные времена, и директрисе, восседавшей и первом ряду, будто во главе зрительного зала, пришлось выразительно покашлять: мол, Нестор Петрович, вы не на уроке. Потом я суфлировал, спрятавшись за узкий кулисой, подсказывал по книжке, где синим карандашом постановщицы было размечено: кто что читает, от сих и до сих.

Наши Пушкины сменяли друг друга, первых из них, узнав, встречали весёлым комментарием, но вскоре зал затих, смотрел во все глаза и внимал во все уши. Спектакль, не спеша, катил к первому свиданию Онегина с Татьяной, я бдительно следил за текстом и не сразу уловил тревожный шёпот: «Нестор Петрович, вас зовёт Светлана Афанасьевна!» Я передал книжку свободному Лазаренко и спустился по ступенькам в коридор.

В наши распахнутые ворота въехала новая беда — сбежала Коровянская! Ляпишев видел, как Вика шмыгнула в класс, превращённый в женскую грим-уборную, и вскоре выскочила в своей современной одёжке — кофте и твидовой юбке, — убежала, размазывая по лицу остатки грима. Видел, да не сообразил, не догнал — не вернул в коллектив.

— А Тимохин знает об этом? — спросил я, считая это главным.

— Вряд ли. Он ушёл в сортир, покурить, — сказал Ляпишев, он уже отбыл на сцене и сейчас как бы исполнял обязанности Коровянской: знал всё о всех.

— Теперь не имеет значения, знает — не знает, — простонала несчастная Светлана Афанасьевна. — Всё пропало! Какой «Онегин» без Татьяны?!

— Давайте сыграю я, — вызвался Ганжа и хоть бы моргнул, взгляд его был безоблачно чист. — А что? Вон японцы, они в своём театре «Кабуки» себе позволяют: баб, извиняюсь, женщин, играют мужики. Японские, конечно! Сам видел, наш сухогруз стоял в Ниигате. И мы, как в песне, сошли на берег.

— Гри… то есть Ганжа. Вы меня своими инициативами когда-нибудь убьёте. — Говоря это, она отвлеклась на моё лицо, забормотала: — Действительно, если удлинить брови, обозначить рот, смягчить подбородок. Само собой парик. У вас округлый абрис. С Викой вы почти одного роста.

Мы, ничего не понимая, следили за её пасами вокруг моей головы. А она наконец вынесла приговор:

— Нестор Петрович, Ганжа нрав: Татьяной будете вы!

— Но я не учил наизусть, — засопротивлялся я отчаянно. — И притом, как женщина, я недостаточно привлекательна.

— Мы вас подмалюем! — Светлана Афанасьевна вдруг проявила несвойственную ей твёрдость. — С письмом Татьяны оставим вариант Коровянской: прочтёте по бумаге. Для второй встречи что-нибудь придумаем. В крайнем случае нагло прочтёте по книге. Вам не привыкать. — Видать, она вспомнила случай в милиции.

— Но коли так, проще это поручить любой нашей девушке. Не надо изощряться ни вам, ни мне, — ухватился я даже не за соломинку, а толстое надёжное бревно.

— Всё! — отрезала постановщица. — Я вижу Татьяну именно такой и другой не желаю! И вам, Нестор Петрович, я верю больше, чем себе! Вы не подкачаете! А вам, Ганжа, я поручаю Тимохина. Он не должен знать о замене, иначе он сорвёт спектакль. Как вы это сделаете, меня не касается, не должен — и точка! Известите нас, когда он выйдет на сцену. Мы будем ждать в грим-уборной. Нестор Петрович, марш переодеваться! У вас цейтнот! — Она отдавала команды подобно полководцу в разгар боя.

Меня завели в женскую гримёрку, оставили одного, я напялил на себя платье, брошенное Коровянской, потом явилась Светлана Афанасьевна и занялась моим лицом — загрунтовала его белилами и принялась на нём рисовать, мазать и красить, будто холст, натянутый на подрамник. Оказывается, в институтском драмкружке, куда она ходила, кружковцев учили этому делу. В разгар её работы в класс затянул Ляпишев и сообщил: Тимохин прошёл на сцену. Моя визажистка заторопилась, и через минуту я, щедро намазанный белилами, нарумяненный, насурьмлённый, стал похож на старую графиню из «Пиковой дамы».

— Конечно, всё сделано второпях. Но вы, признаться, вполне. Я бы даже с удовольствием завела такую подругу, — изрекла Светлана Афанасьевна, любуясь своей работой. — Если вы не понравитесь Тимохину, значит, у него туго со вкусом. Ну, ступайте! Ни пуха вам, ни пера, Нестор Петрович!

— Извольте, драгоценная Светлана Афанасьевна, отправиться к субъекту с копытами и рогами! — ответил я, будучи истинным кавалером.

Татьяна задерживалась, и, как мне рассказали потом, Онегин-Тимохин поначалу играл терпеливое ожидание, прохаживался по сцене, поглядывая на часы, потом занервничал и, заподозрив неладное, устремился к выходу, но тут ему навстречу из коридора поднялся Ганжа, вытолкал ею назад на сцену. Пушкин не учёл в своём романе такой оборот, поэтому Григорий говорил от себя и прозой:

— Экий ты, Онегин, нетерпеливый! Тебе подавай сразу! Сейчас она придёт. Женщины вечно опаздывают. Неужто запамятовал? А ещё бабник из Петербурга! И, говорят, известный.

— Зарецкий! А ты выскочил зачем? Дуэль будет потом.

— Да вот узнал о твоей свиданке и решил убедиться, всё ли у тебя в норме. Всё-таки друг. Или не друг? — испытующе спросил Зарецкий.

— Друг, — растерянно подтвердил Онегин.

— То-то, свидание — ответственное дело. А у тебя перекошен фрак. Что подумает Татьяна? Дай-ка одёрну. — И Зарецкий поправил на Онегине фрак. — Да ты никак валялся в курятнике. — И под хихиканье в зале снял с его плеча воображаемую пушинку.

— Ганжа, это ваша отсебятина? Или так положено по замыслу? — подала голос из первого ряда насторожившаяся директриса.

— Екатерина Ивановна, всё идёт по плану, как известно, шаг в сторону, со Светланой Афанасьевной шутки плохи, — заверил Ганжа. — Сами знаете, а не знаете, и хорошо. Тогда я за вас спокоен.

К этому времени подоспел и я, взбежал по ступенькам на сцену, наступив по дороге на длинный подол и едва не упав, но устоял, поправил парик и мелкими шажками, подражая женской походке, направился к Онегину, обмахиваясь, будто веером, письмам Татьяны и тем самым прикрывая своё лицо. Я бы и повилял бёдрами, да у меня не было таковых.

— А вот и она! А ты боялся! Смотри, не упусти своё. Понял? Не зевай! — воскликнул Зарецкий и, дружески ткнув Онегина в бок кулаком, покинул сцену.

Проходя мимо, он мне послал будто бы страстный воздушный поцелуй. Мы с Тимохиным остались один на один. Я два дня его ловил и не мог поймать. Он пропускал уроки и получил вторую двойку по физике.

Онегин между тем напряжённо следил за моим приближением, вглядываясь в моё изображение. Его следовало опередить, но он не дал мне вымолвить и слова.

— Нестор Петрович? Нестор Петрович, что с вами?

Я зашипел:

— Онегин, вы что? Неужели меня не узнаёте? Это же я — Татьяна Ларина! Решила вручить письмо сама. Так будет надёжней. Оно сугубо личное.

— А где Вика? Куда дели Вику? Я так не договаривался! — не слушая меня, забеспокоился Тимохин.

— Петя, я здесь! Я живая! — крикнула Коровянская откуда-то из задних рядов.

— Онегин! Не отвлекайтесь! — одёрнул я ученика и, откашлявшись, начал: — «Я к вам пишу — чего же боле…» У вас по физике вторая двойка! Чем вы можете объяснить этот нонсенс?

— Нестор Петрович, «вы ко мне писали, не отпирайтесь, я прочёл души доверчивой признанья…» Про нонсенс не знаю, а двойка, ведь я же репетировал! Общественное дело! — Он не чувствовал своей вины, это было началом «звёздной болезни».

— Онегин, «теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» А репетиции не должны мешать учёбе…

Меня перебили — на сцену выскочила Нелли и представилась залу:

— Я няня Татьяны! — и обратилась ко мне: — Нестор… Татьяна, извиняюсь, Татьяна, — поправила она себя. — Сейчас со Светланой Афанасьевной приключится обморок!

— Всё, Онегин! Надеюсь, этот урок пойдёт вам на пользу! Что у нас дальше? «Но вы, к моей несчастной доле…»

Мы под смех зала доиграли нашу сцену до конца, а далее Ленский под гитару спел «Куда, куда вы удалились», Онегин его убил и снова встретился с Татьяной, на этот раз в Петербурге. Получив от зала согласие на наши выверты, я, не стесняясь, прочёл её монолог прямо по книге. А после того как Пушкин в исполнении моего единокровника Лазаренко отбарабанил заключительные строки романа, нашу труппу трижды вызывали на «бис». И особо бурные аплодисменты достались Тимохину и скромному учителю истории — я думаю, за наш первый диалог.