Юлия Винер - Место для жизни. Квартирный сюжет в рассказах

— Вы что улыбаетесь? — спросила вдруг женщина.

— Да нет, я так…

Врач отложила ручку:

— Да вы поняли ли меня? Вы поняли, что вас вышлют из Москвы?

— Конечно, понял.

— И вы лишитесь московской прописки, и вряд ли уже когда-нибудь получите ее обратно.

— Да уж вряд ли.

— И…

Женщина потрогала кончиками пальцев складки вокруг рта, слегка помяла их, как бы пытаясь разгладить, и Соломон Исакович догадался, что она всегда, сознательно или бессознательно, помнит об этих портящих ее миловидное лицо складках, неуклонно углубляющихся со дня на день.

— Да вы не беспокойтесь, доктор, — сказал он. — Я все понял. Меня вышлют из Москвы, и прописку я потеряю навсегда. И работы такой, что у меня была, я себе не найду. Придется начинать все заново на пустом месте. И вероятно, надо будет ходить отмечаться. Ну и все прочее.

— Вы откуда все так хорошо знаете? — настороженно спросила женщина.

— Ах, доктор, что ж тут знать, — спокойно ответил Соломон Исакович. — Вы не беспокойтесь. Везде люди живут, как-нибудь пристроюсь. Что мне Москва? Бассейн мой вы у меня отобрали, — он снова улыбнулся, — квартиру не вернете, а больше меня тут ничто не держит. Или вы советуете остаться в больнице?

— Ничего я вам не советую, — раздраженно сказала женщина. — Взрослый человек, сами должны решать.

— Вот я и решил.

— Я только одного понять не могу.

Женщина замолчала, прижав пальцы к углам рта и глядя в больничное дело.

— Да?

— Вы говорите, в Москве вас ничего не держит. А что вас вообще тут держит?

— Где?

— Что вас тут держит, в нашей стране? Что вам здесь?

— Как это?

— Родных у вас нет, никого нет. Или сбережений много, боитесь, не вывезете?

— Нет, сбережений немного, — растерянно ответил Соломон Исакович.

— Так чего вам? Смотрите, как ваши все едут.

— Мои?

— Ну, не мои же. Да вы что, с Луны свалились? Не знаете, что ваши уезжают?

Соломон Исакович и в самом деле как с Луны свалился. Нет, конечно, он знал. При всей своей обособленности не мог не знать, не слышать разговоров. И на старой квартире, где это обсуждалось часто и с жаром, со смесью брезгливости и зависти к уезжающим, и на работе, где был даже один или два таких случая, правда, люди ему незнакомые, и где пришлось отсидеть на собраниях, обсуждавших и осуждавших. Знать он знал, но никогда не соотносил этого с собой лично. А в эту минуту так далек был от этой мысли, что с трудом сообразил, о чем говорит женщина.

— Д-да… — выдавил он из себя. — Уезжают…

— Ну? А вы чего же? Вместо того чтобы дурака валять, бассейны строить? Или вам не хочется?

— Мне? — Соломон Исакович подумал. — А вам? Вам хочется?

— Как всегда, вопросом на вопрос! — Женщина вдруг рассмеялась. — Да куда же мне ехать и зачем? Моя жизнь вся здесь!

— И моя…

— Я же здесь у себя дома. Здесь все мои и всё мое. Мне и здесь хорошо.

— А я, значит, не дома? Мне, вы считаете, плохо?

Женщина пожала плечами.

— Это вам виднее. А я — нет, я среди чужих жить ни за что бы не хотела. Да я и говорить, кроме как по-русски, не умею!

— И я тоже.

— Как так? — с некоторым любопытством спросила женщина. — У вас же есть свой язык. Я думала, вы все его знаете.

— Нет… У нас дома все по-русски говорили. Разве что дед с бабкой иногда… Нет, не знаю.

— Ну, все равно. Неужели не хочется пожить на своем месте, среди своих?

То, что говорила женщина, было неожиданно и неуместно. Соломону Исаковичу не следовало поддерживать этот нелепый разговор, надо было сосредоточиться на тех вопросах, которые он должен ей задать относительно высылки, как, куда, когда…

— Да у меня там своих никого нет…

— А здесь кто у вас есть?

— Здесь? — ему захотелось пошутить: «Вот вы у меня есть, и Гриша-кататоник, и соседи внизу, которым я испортил квартиру…», но он увидел вдруг, что это выйдет не шутка, а истинная правда, да и слишком очевидно было, что женщина никак не расположена считать его своим, даже в шутку.

— Никого у вас здесь нет, я знаю. Мыкались, как пес у чужой помойки, оттого и фокусы выкидывать стали. А теперь вышлют, еще хуже мыкаться будете. То ли дело у себя жить, среди своих, даже и одинокому.

От этих упорно повторяемых слов «у себя», «среди своих» Соломон Исакович начал испытывать странное чувство. Разум и долгий опыт говорили ему, что чудес не бывает, что на лучшее рассчитывать нечего, а надо всегда быть готовым к худшему, что истинный смысл слов всегда очень далек от их внешнего звучания. Но это «у себя», «среди своих» звучало так, будто снова поманила его та мягкая, упругая теплота и надежность, обхватывающая и поддерживающая тело со всех сторон, которую он испытал ненадолго в новогоднюю ночь. Никакого конкретного облика этому «среди своих» Соломон Исакович придать не мог, оно лишь неудержимо заливало все его существо расслабляющим обещанием тепла, дружелюбия и безопасности. Но поддаваться этому было неразумно и даже рискованно. Чувство это грозило враз разрушить ту внутреннюю сосредоточенность и отрешенность, выработанную долгим трудом и дорогой ценой, которая понадобится ему теперь. Для врача же все это наверняка было не более как предмет праздного любопытства, и глупо было бы принимать ее разговоры всерьез.

— Может, вы и правы, — слабо улыбнулся он. — Но что ж теперь убиваться о пролитом молоке. Я теперь в другую сторону поеду.

Женщина молчала, глядя на него и трогая пальцами складки у рта.

— А как меня высылать будут, с милицией или так?

Женщина молчала.

— И сколько… Или вы не знаете, доктор?

Обескураженный ее молчанием, Соломон Исакович замолк и сам.

— Странный вы человек, — неторопливо проговорила женщина, отводя глаза в сторону. — Совсем разучились бороться за собственную судьбу. Плывете по течению и даже не барахтаетесь.

Вот это был уже удар ниже пояса, и женщина знала это так же хорошо, как и он. Соломону Исаковичу стало вчуже неловко.

— Даже пальцем не шевельнете. А может, и действительно больны…

— Нет, нет, я здоров! — встрепенулся Соломон Исакович. — Я просто ослабел тут немного, а так ничего.

— Очень странный человек, — повторила женщина, не глядя на него. — Ему указывают выход, а он…

Расслабляющая теплота снова прихлынула к сердцу Соломона Исаковича.

— А разве мне это… можно? — пробормотал он.

Вопрос о том, что можно, а чего нельзя, решался, как всегда, не самим Соломоном Исаковичем, а неизвестно кем, где и на каких основаниях. Ему, однако, ясно было, что какое-то решение принято и, впредь до дальнейшего уведомления, необратимо. Это отнюдь не означало, что судьба его решена однозначно, а лишь указывало ему общее направление действий на данный момент.

Уколы прекратились; через день в палату пришел парикмахер, который постриг и побрил Соломона Исаковича и тех из депрессивных, кого удалось добудиться. Самоубийца брить себя не дал. Женщину-врача Соломон Исакович больше не видел, и вскоре его выписали домой.

Как и с бассейном, учить Соломона Исаковича было некому, и он постепенно сообразил все сам. Сообразил, что за информацией следует сходить в синагогу. Разыскал синагогу, не спрашивая ни у кого адреса. Со второго визита нашел однофамильцев, которые скоро уезжали, и договорился с ними, что они пришлют ему с нового места бумагу под названием «вызов», без которой нельзя было начать необходимую предотъездную процедуру. Его предупредили, что бумагу придется ждать несколько месяцев, — а иногда она и вовсе не доходит до адресата. Соломон Исакович приготовился ждать.

С работы его, как ни странно, не уволили и даже выплатили по больничному листу, хотя сотрудники сказали ему, что в отдел кадров приходили из милиции. С соседями из нижней квартиры, остывшими за время его пребывания в больнице, он быстро столковался. Сумму они назвали с большим запросом, в предвидении долгих торгов, но он согласился сразу, и они прониклись к нему даже некоторым дружелюбием и стали захаживать позвонить по телефону.

Отремонтировал он и свою квартиру, предварительно отколов все плитки и пустотелые блоки и постепенно переносив весь этот мусор обратно на одну из строек. Конечно, прежнего удовольствия работа ему не доставляла, но то было исключение, случайная, редкостная удача, привалившая от судьбы. А в обычной жизни Соломон Исакович отлично знал, что работа существует не для удовольствия, а совсем для других целей. Это не мешало ему делать свое дело тщательно и аккуратно.

Постепенно Соломон Исакович почти полностью оправился после пребывания в больнице. Аппетит вернулся, вялость и сонливость прошли. Отечные морщины на лице слегка разгладились, хотя, конечно, уже не исчезли; Соломон Исакович никогда толком не знал своего лица, в зеркало смотрелся только невидящим привычным взглядом во время бритья и не замечал разницы. Дольше всего не восстанавливалась способность читать, и это сильно мучило Соломона Исаковича, однако со временем буквы приобрели свои прежние очертания и прежний смысл, и это маленькое удовольствие вернулось к нему.